О всех созданиях – прекрасных и удивительных - Хэрриот Джеймс - Страница 60

• Предыдущая
• 60/76
• Следующая

– Посмотрите молочную, – сказал Фрэнк.

Мы прошли в небольшое помещение, которое он пристроил у дальнего конца, и я с восхищением оглядел сверкающий охладитель, безупречно чистые раковины и подойники, сепаратор с аккуратной стопкой фильтров.

– А знаете, – сказал я, – именно так надо производить молоко. Эти старые грязные лачуги, в которых я смотрю коров чуть ли не каждый день, – у меня от них волосы дыбом встают.

Фрэнк нагнулся и пустил мощную струю из ближайшего крана.

– Что верно, то верно. И когда-нибудь все будет, вот как тут, только лучше. А доход у фермеров только вырастет. Ну, проверку на туберкулез они прошли, и лишние четыре пенса за галлон большую разницу составят. Теперь уж я могу взяться за дело по-настоящему!

А тогда, подумал я, его уже не остановишь, и он многого достигнет. Казалось, он обладал всем, что нужно, чтобы преуспеть, выбрав тяжелый фермерский труд. Ум, практическая сметка, физическая сила, любовь к земле и животным и способность упрямо делать самую черную работу, когда остальные люди отдыхают. Я был убежден, что эти качества помогут ему преодолеть самую большую преграду на пути к поставленной цели – полное отсутствие оборотного капитала.

Фрэнк не был фермером по рождению. Он приехал из Мидлсбро, где работал на сталелитейном заводе. Он поселился с молодой женой на маленькой дальней ферме в Брансетте меньше чем год назад, и я очень удивился, узнав, что он родом из города, потому что он был смуглым и жилистым, как типичный уроженец холмов. Да и фамилия у него была йоркширская.

Я как-то про это упомянул, и он засмеялся.

– Мой прадед родом из этих мест, и меня с детства тянуло вернуться сюда.

Когда я узнал его поближе, мне удалось восполнить многие подробности его истории, которую он изложил в этой короткой фразе. В детстве он проводил в здешних краях все каникулы, и, хотя его отец был мастером на сталелитейном заводе и он тоже стал литейщиков, магическое очарование йоркширских холмов было как пение сирен, звучавшее все более властно, пока у него не осталось сил противиться соблазну. В свободное время он нанимался на какую-нибудь ферму, читал о сельском хозяйстве все, что мог найти, и в конце концов оставил прежнюю жизнь, арендовав маленькую ферму на верхнем склоне, куда вел каменистый проселок.

Дом представлял собой жалкую лачугу, службы обветшали – на какой доход можно было тут рассчитывать? Да и в любом случае я не слишком верил во внезапное и успешное преображение горожан в фермеров – несмотря на недолговременность собственного моего опыта, я уже успел стать свидетелем нескольких таких попыток, завершившихся крахом. Но Фрэнк Меткаф взялся за дело так, словно ничем другим в жизни не занимался: чинил обрушившиеся стенки, приводил в порядок пастбище, в пределах своего жиденького бюджета покупал наиболее надежных коров, и никакой растерянности, никакого желания махнуть на все рукой я у него не замечал, не в пример прочим.

Как-то я заговорил об этом с фермером, на склоне лет перебравшимся в Дарроуби, и старик усмехнулся:

– Как хозяйство вести, это у человека в нутре должно быть. Никакой человек ничего тут не добьется, коли у него в крови этого нет. Ну, и пусть ваш парень в городе вырос, что с того? Есть оно в нем, с материнским молоком всосал, понимаете? Вот так-то!

Возможно, он был прав, но всосал ли Фрэнк умение вести хозяйство с материнским молоком или приобрел его, сидя над книгами, подрабатывая на фермах, соображая, – во всяком случае, арендованная фермочка стала другой за считанные месяцы. Если он не доил, не задавал корм, не убирал навоз, то строил новый коровник – оббивал камни, смешивал цемент, и песок с пылью налипали на его потное лицо.

И вот теперь он готов был взяться за дело по-настоящему.

Когда мы вышли из молочной, он кивнул на ветхое строение по ту сторону двора.

– Когда подразберусь, перестрою эту развалюху в еще один коровник. Теперь, когда я туберкулезную проверку прошел, года за два расплачусь с долгами – подзанять-то пришлось порядочно. А если все пойдет хорошо, так, может, переберусь когда-нибудь и на большую ферму.

Мы с ним были примерно ровесниками, и между нами завязались дружеские отношения. Мы часто сиживали в их тесной комнатке под низким потолком, его жена подливала нам чай в чашки, а он излагал свои планы. И слушая его, я все больше убеждался, что он из тех людей, которые способны сделать многое не просто для себя, но для сельского хозяйства вообще.

А теперь я смотрел, как он оглядывает свои маленькие владения. Ему не надо было говорить: «Я люблю эту ферму. Я чувствую, что здесь я на месте». Достаточно было взглянуть на его лицо, на нежность, с какой он озирал лоскутки лугов в ложбине между вершинами Эти луга, из поколения в поколение отвоевывавшиеся у вереска и папоротника, уходили к самому гребню, где начиналась бесплодная пустошь с торфяными трясинами. Внизу проселок скрывался в лесу у отрога. Пастбища были тощие, кое-где из тонкого слоя почвы торчали камни, но чистый, пахнущий травами воздух и тишина должны были казаться раем после грохота и дыма заводских цехов.

– Но все-таки займемся коровой, Фрэнк, – сказал я – Я так залюбовался новым коровником, что совсем забыл, зачем приехал.

– Вон та рыжая с белыми пятнами. Я ее последней купил и что-то с ней не так. С самого начала молоко дает плохо и сонная какая-то.

Температура оказалась под сорок. Вынимая термометр, я потянул носом.

– От нее попахивает, верно?

– Да, – сказал Фрэнк. – Я это тоже заметил.

– Ну, так принесите горячей воды, я ее прощупаю.

Матка была полна вонючего эксудата, и, когда я извлек руку, хлынула желтоватая гнойная жидкость.

– Неужели у нее не было никаких выделений?

Фрэнк кивнул.

– Были. Только я особого внимания не обратил. Ведь после отела это дело обычное.

Я ввел резиновую трубку, эвакуировал жидкость, обработал внутреннюю поверхность антисептическим средством и вложил несколько акрифлавиновых пессариев.

– Это ее очистит, и, думаю, она поздоровеет, но кровь для анализа я у нее все равно возьму.

– А для чего?

– Может быть, все и в порядке, но мне не нравится эта желтая жижа. Она состоит из распавшихся ворсинок – их еще называют ягодками на телячьей постельке, – и такой ее цвет может быть следствием бруцеллеза.

– Но он же выкидыши вызывает?

– И все-таки не исключено, Фрэнк. Она могла отелиться преждевременно или даже нормально и быть зараженной. В любом случае кровь нам все скажет. А пока отделите ее от остальных.

Несколько дней спустя за завтраком в Скелдейл-Хаусе я с екнувшим сердцем взял в руки конверт, содержавший лабораторный анализ, вскрыл его и прочел: реакция агглютинации дала положительный результат. Я кинулся на ферму к Фрэнку.

– Давно эта корова у вас? – спросил я.

– Четвертая неделя пошла.

– И она паслась там же, где остальные? Вместе со стельными?

– Да. Все время.

Я помолчал, а потом сказал:

– Фрэнк, я объясню вам, чем это чревато. Вы же хотите знать подробно, какие могут быть последствия, верно? Возбудитель бруцеллеза находится в выделениях больной коровы, и, боюсь, она уже заразила пастбище. Любая из ваших коров – или все они – могла подхватить инфекцию.

– Значит, они выкинут?

– Необязательно. Тут никакого единообразия не существует. Многие больные коровы спокойно донашивают телят. – Я пытался придать своему тону бодрость.

Фрэнк засунул руки в самую глубину карманов. Его худое смуглое лицо помрачнело.

– Черт! Лучше б мне ее не покупать! Подвернулась в Холтоне на рынке. Одному богу известно, откуда она… Да уж теперь поздно спохватываться. Что надо делать?

– Главное, держать ее подальше от остальных. Хорошо бы их как-нибудь обезопасить, но сделать почти ничего нельзя. Вакцина есть двух видов: живая, но вводить ее можно только яловым коровам, а ваши все беременны, и убитая, но от нее мало проку.

– Ну, я не из тех, кто сидит сложа руки и ждет у моря погоды. Если убитая вакцина пользы не принесет, вреда от нее не будет, так?

• Предыдущая
• 60/76
• Следующая