Ричард – львиное сердце - Хьюлетт (Юлет) Морис - Страница 29

• Предыдущая
• 29/80
• Следующая

Дня два или три спустя, ранним утром, вступил король Ричард в Фонтевро. Я поехал вместе с ним, а также Гюг Дургемский, епископ Пуатьевский, дофин Овернский. Вот они, да канцлер города Пуатье с челядинцами и телохранителями всего-то и было нашей свиты. Графиня Жанна была каждую минуту готова следовать за супругом к его двору вместе со всеми своими дамами, куда бы и когда бы он не указал ей. Бертран де Борн выехал среди ночи, и королю Ричарду не пришлось его больше видеть. Но мне, клянусь Богом, придется еще говорить об его последнем тенцоне, об его последней королевской сирвенте!

Перед самым отъездом король Ричард дважды облобызал графиню Жанну, прощаясь с ней в большом зале.

– Прощай, моя королева! – сказал он коротко и ясно, и (как думают иные, только не я) не без задней мысли, – Да будет тебе Бог защитой! Я с тобой увижусь через несколько дней.

Если этот мужчина уже успел измениться, Жанна ни в чем не изменилась. Она имела весьма угрюмый вид, но не проливала слез и подставила лицо свое ему для поцелуев покорно, как дитя. Она не говорила ровно ничего, но, вся бледная, стояла на пороге вместе со своими дамами, пока король Ричард ехал по мосту.

Что касается лично меня, – в заключение говорит аббат Мило, – я беру в расчет молодость и необузданную кровь этого благороднейшего отпрыска древнего рода. Я припоминаю их грозные имена – Тортульф Лесник, Немерзляк Фульк Черный, Фульк Рыжий, Жеффруа Серокафтанник, Жеффруа Красавец и этого старика Генриха, самого порочного из них. Припоминаю также их деяния – войну отца с сыновьями, заговоры сыновей против отца своего, ненависть к справедливости и любовь к неправде, их гонения на служителей алтаря и монахов, их пированья на собственных бойнях. И говорю я себе тогда: "Ну, милейший Мило, а как бы ты сам принял весть о призвании тебя на королевский и графский престол? Сказал ли бы ты, как принц Джон: «Христе Боже! Что мы будем делать, Ален?», или же: «Помилуй меня, Боже! Я – великий грешник!».

Правду сказать, ведь не граф Джон был призван владеть королевством, а Ричард! Впрочем, я предпочитаю думать, что в эту минуту каждый из них видел пред собой не столько опустелый трон, сколько своего покойного отца. При этом Джон думал о своей безопасности, а Ричард – о своем грехе.

Однако такие размышления – пустое дело, под стать лишь старикам. А вы, читатели мои, полагаю, совсем молодые люди".

Размышляя сам с собой на пути чрез туманные долины, король Ричард вдруг натянул поводья и послал гонца за аббатом Мило. Тот поспешил пришпорить своего мула. Как только он поравнялся со своим господином, тот заговорил с ним спокойным голосом, как человек, готовый к худшему.

– Мило! Что должен делать человек, убивший своего отца родного? Возможно ли раскаяние для такого грешника?

Мило сначала посмотрел на голубое небо, потом обвел вокруг глазами землю, одетую в золото и изумруды. Он совсем прищурил глаза и не мешал солнышку играть у него на лице. Воздух был особенно мягок, торф под ногами – особенно податлив. Ему нравилось тут.

– Государь! – начал он. – Это – тяжелый вопрос. Но на свете бывали дела и похуже.

– Назови мне, друг мой, хоть одно из них, – промолвил король, устремив глаза на край холма.

– Государь мой, король Ричард! – отвечал Мило. – Был некогда Отец, который Сам убил Сына своего, дабы люди сделались лучше. Я полагаю, то было страшное горе.

Король не проронил ни слова в продолжение нескольких шагов, но затем спросил:

– А стали ли от этого люди много лучше?

– Прекрасный мой владыка! – возразил Мило. – Не очень-то. Но уже это – не вина Бога; ведь люди всегда, да и сейчас, еще могли бы исправиться.

– Неужели же. Мило, ты осмелишься ставить мое ужаснейшее злодеяние наряду с Божественной Жертвой искупления? – спросил король, обращая к нему суровое лицо.

– Это не совсем так, мой повелитель, король! – заметил Мило вообще. – Но я вижу тут такую разницу. Ты не настолько виноват, как тебе кажется: ведь в нашем мире отец воспитывает своего сына как в смысле телесном, так и относительно правил. На небесах – совсем другое дело. Там Сын всегда существовал, как и Отец, с самого начала. Он такой же Предвечный, как и Отец; Он рожден от Отца, но не сотворен. В этом святом деле не было ни малейшей греховности: одна чистая жертва. А в нашем земном деле было много грешного и ни тени самопожертвования.

– Да, мой грех, Мило! – рыдая, подхватил Ричард.

– О, Господи! Да нет же, по-моему! – отозвался старый священник. – Ты, государь, являешься лишь тем, чем твои предки сделали тебя. Но заметь теперь мои слова: жертвуя собой, ты можешь сделаться совсем иным. И тогда-то, если на тебе останутся лишь обычные грехи зараженного человека, ты еще сможешь угодить Всемогущему Богу исполнением того, что ты один способен совершить, – благодетельным самопожертвованием.

– Какую же жертву могу я принести? – спросил молодой король.

Мило привстал на стременах с самым восторженным видом.

– Видишь ли, господин мой! – начал он. – Вот уж два года, как ты носишь знак этого самопожертвования, но ничего еще для этого не успел совершить. А за эти два года избранный престол Господень подвергался поруганию, стал лоханью язычников. В оковах томится Честное Древо, это неоцененное сокровище, этот Жезл Благодати, этот знак свободы. Святой Гроб разверзнут, Антихрист царит везде. О, Боже, Боже! (тут аббат погрозил высоко поднятым пальцем). Долго ли все это будет продолжаться? Ты меня вопрошаешь о грехе и о самозаклании? Смотри же, вот твой путь!

Король Ричард мотнул сперва своей головой, а потом головой своего коня.

– Поезжай назад. Мило! Оставь меня! – сказал он, пришпоривая своего коня, и вскачь понесся прочь по серому долу.

Дружина всадников остановилась в Туаре и расположилась на ночлег в монастыре ордена Савиньи. Король Ричард все держался особняком, ел мало, говорил еще меньше. Всю или почти всю ночь он молился, стоя в одной рубашке на коленях в часовне, держа перед собой обнаженный меч вместо креста. На следующее утро, с первыми петухами, он созвал своих челядинцев и еще до зари погнал всех в дорогу с такой поспешностью, что не было еще полудня, как перед ними показался храм женского монастыря Фонтевро, словно груда темных скал.

За милю до городских стен король спешился и попросил своих разоружить его. Он отцепил от пояса свой меч, снял шлем и кольцо, плащ и кафтан с вышитым гербом, а также пояс своего родного края. Так, лишенный всех знаков своего высокого сана, одетый лишь в панцирь, с непокрытой головой, безоружный, пеший, он вступил в городок Фонтевро среди своих конных людей. Но не мог Ричард снять с себя свой царственный рост, царственный взгляд, повелительную поступь: все это с избытком заменяло то, чего он сам себя лишил.

Народ падал перед ним на колени. Многие, особенно женщины с детками, закутанными в большие платки, юноши и девушки хватали его за руку или за край панциря, чтобы, приложившись к ним, получить малую толику той благодати, которая, вестимо, дается королям от Бога. Приблизившись к церкви, он преклонил колена и опустил голову на грудь. Горе, по-видимому, как мороз, заледенило его нутро: он выпрямился, как окоченелый, и решительно пошел вперед. А никому и в голову не приходило, что этот король, подымавшийся по широким ступеням навстречу брату – покаянник!

Перед запертыми воротами аббатства стоял граф Джон, блистая роскошью своих пурпуровых одежд и графской короной на желтых волосах. Словно король, стоял он посреди своих пэров, но его покрасневшее лицо было неспокойно, а пальцы тревожно шевелились, что не пристало королю.

Нерешимость заставила его выждать, стоя на месте, пока Ричард не поднялся на первый ряд ступеней; но тут уж Джон чересчур суетливо спустился к нему, просчитывая ступеньки, то кивая головой, то словно бодаясь и вытягивая руки и весь стан, как проситель, знающий, что он не заслужил милости.

• Предыдущая
• 29/80
• Следующая