Деревянная пастушка - Хьюз Ричард - Страница 2

• Предыдущая
• 2/89
• Следующая

Рассеянно прихлопнув на запястье какое-то кусачее насекомое, Огастин подумал, что и твари, населяющие лес, здесь тоже другие. Бурундуки, пушистые коричневые сурки и скунсы (его особенно предупреждали насчет скунсов: если их напугать, они выпускают такую жидкость, от запаха которой можно не только из дома убежать, но и ума лишиться). Дикобразы… Даже белки и те либо серые, либо черные, очень редко — обычного беличьего цвета… Птицы со странным оперением и странными голосами… Только олени, спускающиеся с наступлением сумерек к реке, пожалуй, похожи на оленей (но тут Огастин потерял равновесие и чуть не упал, попытавшись на ходу шлепнуть себя по щиколотке).

И все-таки лес — это рай, то есть почти рай, если не считать растений, притронувшись к которым, ты вдруг весь покрываешься сыпью, и насекомых (теперь эти твари кусали его уже сквозь рубашку, и он завел назад руку, пытаясь почесать между лопатками). Любопытно, что никто почему-то не хочет признать, до чего же они злые даже здесь, в холмистой части Коннектикута. «Вот в Джерси — там они действительно кусаются!» — говорили люди.

Да, здешние леса не похожи на английские леса, но, хотя тут полно сосен, еще меньше походят они на баварские леса, где высокие стройные деревья, посаженные человеком, стоят ствол к стволу, образуя нескончаемые нефы, как в соборе…

Стоп — Огастин резко натянул вожжи разыгравшихся мыслей: ведь решил же он раз и навсегда выбросить из головы баварскую Мици!

Зашуршали листья под дыханием ветерка — здесь это была большая редкость… Быть может, в этих лесах водятся и другие дриады вроде Ри? Во Франции он не встречал детей, и ему их там не хватало; собственно, в последний раз он общался с детьми в Германии, а теперь вот появилась Ри…

Он снова подумал: интересно, сколько лет крошке Ри (от девочек-подростков лучше держаться на расстоянии). Это крепдешиновое белье кое о чем говорит… Да и «я не пью спиртного» — тоже довольно странное замечание для девочки. (В общем, странно уже и то, что такое вообще могло прийти ребенку в голову, подумал он.) И все же она еще сущее дитя, решил Огастин, ибо только ребенок мог так наивно ласкать незнакомого мужчину, как это делала Ри.

«Я не пью спиртного…» Право же, все американцы немного помешаны на выпивке: из-за сухого закона это превратилось у них в манию, и они говорят о выпивке непрестанно, как англичане — о погоде! В Нью-Йорке (радостно сообщали вам) нынче куда больше баров, где исподтишка торгуют спиртным, чем было прежде, когда существовали салуны, да и вообще немало приятных местечек; словом, ресторан, где не подают крепких напитков (в чайниках или в чем-либо подобном), очень скоро вылетает в трубу. По всему городу булькают маленькие самогонные аппараты, и «Английский джин», производство которого обходится в 10 центов за кварту (кстати, они сами тут печатают английские этикетки), продают по 25 центов за стопку. Даже здесь, среди фермеров, едва ли можно найти такого, который не гнал бы самогона из своего риса или пшеницы…

Сухой закон расколол Америку — расколол так сильно, как когда-то борьба за ликвидацию рабства! Нация жила в атмосфере кошмара: она сама тиранила себя, якобы выполняя Волю Народа, хоть это вовсе не отвечало его желаниям… Неудивительно поэтому, что в отношении спиртного никто не считал нужным применять формулу «закон есть закон» и вся машина претворения сухого закона в жизнь была подкуплена снизу доверху — вплоть до Белого дома. Бедная маленькая Ри, в какой неподходящей стране приходилось расти этому юному существу!

Граница с Канадой представляла собой лишь пунктирную линию на карте, и спиртное непрерывным потоком поступало оттуда на грузовиках. Патрули, следившие за соблюдением сухого закона, вели себя самым непредсказуемым образом: порой они легко шли на сделку, а порой были беспощадны, поэтому иной раз деньги переходили из рук в руки и колонна машин проезжала, а иной раз завязывалась перестрелка до полного изничтожения противника, но так или иначе немало спиртного поступало в Штаты.

Машины, возившие спиртное, были снабжены оружием, причем не каким-нибудь, а пулеметами, особенно те, что ехали с расположенных за тысячу миль песчаных пляжей, куда быстроходные «связные катера» доставляли в обход налоговой инспекции привезенный «Ромовыми пиратами» товар… Как же тот коммивояжер, что три недели тому назад подвозил Огастина из Хартфорда, настаивал, чтоб чужеземец хлебнул из его фляги «настоящего шотландского виски»… добыто у «Ромовых пиратов», гордо заявил он (а на самом деле это был обычный самогон, не хуже и не лучше самого скверного, что продавали на Монмартре). Трясясь по затененным деревьями коннектикутским дорогам в своем древнем «бьюике», коммивояжер просветил невежественного англичанина насчет «Ромовых пиратов»: так, сказал он, именуют суда, привозящие спиртное со всего света; они останавливаются и бросают якорь близ американских территориальных вод — там их никто не может тронуть. Это целая армада, добавил он, не только самый длинный бар в мире, но и крупнейший флот в истории человечества.

До той минуты Огастин сидел и молчал, однако тут решил выйти из машины и продолжить путь пешком.

Для Огастина, человека, выросшего в аристократической среде, жизнь, которую он вел на протяжении последних месяцев, не могла не показаться удивительной — такой странной, будто он видел все это во сне; даже и сейчас еще, когда он шагал по этому чужому для него лесу после купанья в заводи, где ему попалась та американская девочка, у него было такое чувство, будто он не совсем проснулся. Ему все казалось, что вот он очнется и снова окажется у себя дома, в Уэльсе, в своей маленькой белой мансарде под крышей над огромными пустыми комнатами, которыми он никогда не пользовался, и увидит луну, заглядывающую к нему в окно.

Однако пережитое изменило Огастина, хоть оно и представлялось ему сном. Оно сделало его жестче или, если угодно, «реалистичнее». Такое бывает на войне: подобно тому как у мальчика ломается голос, появляются басовые ноты и исчезают верхние, так у человека на войне необходимость быстро реагировать и приспосабливаться к опасности обедняет гамму эмоций, утолщает тонкие струны души, огрубляет мысли. И потому Огастин, шагая сейчас по дороге и то резко сгибаясь, чтобы не задеть нависшую ветку, то перепрыгивая через поваленный ствол с легкостью юноши, проведшего немало времени на болотах, охотясь на дичь, а теперь еще и натренировавшего мышцы в море, вовсе не ломал себе голову над абстрактными проблемами, которых так много в мире. Самозначимая Форма… Эти странные картины, которые он накупил и оставил в Париже, — какая все это ерунда!

Но… Бедная маленькая Ри, до чего же это неподходящая страна для подрастающего юного существа… Только тут Огастин понял, что не спросил, где она живет или хотя бы как ее фамилия, так что едва ли сумеет ее найти, а ведь это первое дружелюбно настроенное существо, которое попалось на его пути с тех пор, как он сошел на берег.

Она сразу потянулась к нему, не то что Трудль, или необузданная маленькая Ирма, или Руди с Гейнцем (этих немецких детишек сначала надо было приручить, хотя потом они стали такие милые).

Замок Лориенбург… Когда Огастин там был, он показался ему вполне обычным, однако сейчас, очутившись в Новом Свете, он просто не верил, что в наши дни где-либо может существовать такой феодальный замок или такие ископаемые, как его владетельные сеньоры — Вальтер и Отто! Что же до братца Мици, этого законченного психопата Франца, не будь его мечты о новой Великой войне столь нелепы, его разглагольствования было бы страшно слушать… Огастину казалось непостижимым, что среди молодых немцев его возраста есть люди вроде Франца, которые, словно Лаокоон, опутаны древними мифами и потому куда более ему чужды и непонятны, чем даже старики… «Ну, а что можно сказать о девушке, — прошептал в глубине его души некий голос, — которая прошлой зимой, зимой двадцать третьего года, решила постричься в монахини?» И Огастин громко выругался, звуком своего голоса спугнув ящерицу: ну почему, черт побери, о чем бы он ни думал, все кончается ею?!

• Предыдущая
• 2/89
• Следующая