Лисица на чердаке - Хьюз Ричард - Страница 4

• Предыдущая
• 4/78
• Следующая

Другим широкоизвестным чудаком был покойный ректор; это не была какая-то из ряда вон выходящая личность — обыкновенный священник, служитель бога, державший свиней, которые имели обыкновение вырываться из хлева во время литургии. С кафедры ректор обозревал в окно свой садик, и то, что он видел там почти каждое воскресенье, заставляло его запинаться и повторять по нескольку раз одно и то же, а затем внезапно так громко восклицать «свиньи!», что некоторые прихожане с непривычки очень пугались. Заслышав этот возглас, ребятишки ректора (нарочно, разумеется, открывавшие дверь хлева) вскакивали с места и начинали бочком пробираться между скамьями; торопливо перекрестившись на алтарь, прежде чем повернуться к нему спиной, они спешили по проходу, прихватив свои молитвенники, муфточки и воскресные шляпы, а выскочив за дверь храма, возвещали о своем освобождении неистовыми ликующими криками и бросались врассыпную.

Покойный епископ (он носил бороду совсем как у старика Крюгера) соизволил однажды позавтракать в Ньютон-Ллантони — произошло это в 1916 году, когда Генри был отпущен ненадолго домой перед отправкой на фронт в Европу. Ректор тоже присутствовал на завтраке, но, так как память достопочтенного священнослужителя заметно начала сдавать, дедушка Артур попросил епископа, чтобы он сам прочел молитву перед едой. Однако ректор возмутился: этикет требовал, чтобы молитву читал он, и это заставило его, хотя и с трудом, подняться на ноги. Но после слов «Хлеб наш насущный даждь нам днесь…» канонический текст, по-видимому, улетучился из его памяти, потому что он неожиданно перешел на импровизацию: «…и сочного цыпленочка, и три хороших гарнира…», а произнеся это, плюхнулся обратно на стул, пылая негодованием и бормоча что-то вроде: «…и да покарает нас всех господь в своей неизреченной милости и благодати!»

А в следующее воскресенье он возвестил с кафедры о сделанном им грандиозном открытии: Иоанн Креститель и Иоанн Богослов в действительности одно и то же лицо. Он заикался и брызгал слюной от волнения, но Огастину больше ничего не довелось услышать, потому что дедушка Уильям, потрясенный этой новостью, уронил очки в свой слуховой аппарат и принялся выуживать их оттуда с помощью связки ключей. Дедушка Артур, занимавший по старшинству главное место на фамильной скамье, прокомментировал эти его действия соответственным образом, произнеся несколько раз подряд: «Черт бы побрал этого безмозглого мальчишку!» (как громко звучали его слова, ему, разумеется, было невдомек), и наконец с возгласом: «Ну и идиот же этот малый!» — выхватил слуховой аппарат у своего брата и извлек оттуда очки, приложив трубку к губам наподобие рога Роланда и подув в нее что было мочи…

Припомнив эту сцену, Огастин громко рассмеялся, стоя посреди гулкой, уютно обставленной комнаты, предназначавшейся стариками для Генри, но доставшейся вместо этого ему.

Из открытого окна повеяло ветром, и какой-то небольшой предмет, неясно белея в сумерках, слетел с мраморной каминной полки, где он стоял к чему-то прислоненный. Огастин зажег спичку и нагнулся. Это был пригласительный билет, украшенный виньеткой и гербом: «Главный Управитель и Почетный Совет Флемтона просят пожаловать…» Затем следовало его имя и остальной текст.

При виде этого пригласительного билета Огастин почувствовал легкий укол совести: ежегодный банкет должен состояться сегодня вечером, а он даже не удосужился поблагодарить за приглашение. Оба старика, его дедушки, не пропустили, разумеется, ни одного такого банкета за всю свою жизнь, но никакая сила на свете не могла бы затащить Огастина на подобное торжество, и чем скорее они перестанут его приглашать, тем, право же, будет лучше! Буколические банкеты, выставки цветов, заседания магистрата, дни ревизии счетов, охотничьи балы… Молодой ньютонский сквайр был исполнен железной решимости не дать себя во все это вовлечь. И право же, все его сограждане должны быть ему только благодарны: кому он в наши дни нужен — господин Первый Землевладелец прихода! К одна тысяча девятьсот двадцать третьему году все это успело безнадежно устареть. В худшем случае его отсутствие просто не будет замечено — найдется немало вертлявых, шумливых созданий, которым эти затеи чрезвычайно по душе. Легкая ироническая улыбка — впрочем, совершенно бессознательная — скривила его губы, когда он повернулся и из полумрака комнаты еще раз бросил взгляд на низко стоявшую неподвижную звезду, которая вобрала в себя все огни далекого… все огни веселящегося, праздничного Флемтона.

На какой-то миг воспоминание о том, что произошло на болотах, полностью изгладились из его памяти, но даже улыбка не стерла с лица следов пережитого потрясения.

Флемтон, предмет невольной беззлобной иронии Огастина…

Длинная полоса дюн, отделявшая от моря протянувшуюся на семь миль заболоченную равнину, заканчивалась отвесной скалистой грядой в форме полуострова, омываемой с противоположного края небольшой, пахучей, разливавшейся во время прибоя речушкой, устье которой служило гаванью для одномачтовых рыболовных суденышек, все еще плававших вдоль побережья, хотя их промысел день ото дня хирел. Маленький своеобразный самоуправляющийся городок Флемтон прилепился на вершине этого скалистого полуострова; желтая растрескавшаяся штукатурка построек эпохи Регентства выступала из-за его древних средневековых стен, словно шапка мороженого из вафельного рожка.

В этот вечер — праздничный вечер Флемтона, вечер большого банкета — даже дождь перестал идти. Принсес-стрит была иллюминирована — аккуратно подстриженные кроны лип пестрели китайскими фонариками; флаги и знамена всех видов, яркие скатерти и раскрашенные паруса свисали из всех окон, а из тех, что победнее, — даже цветастые нижние юбки и воскресные брюки. Горожане, собравшиеся повеселиться, а при случае и подраться, высыпали на улицы; мальчишка-пиротехник кружил среди них на велосипеде, запуская шутихи, привешенные к рулю.

И даже почтенный, знаменитый на всю округу доктор Бринли прикатил сегодня пораньше из Пенрис-Кросса через дюны в своей двуколке, запряженной пони. Доктор Бринли знал Флемтон уже невесть сколько лет, — знал каждый щеголеватый, ветшающий, подточенный червями дом и всех мужчин, женщин и ребятишек, роящихся в нем. Он наблюдал этих людей, как, в общем-то, и весь мир, сквозь увеличительную призму гротеска — совершенно так же, впрочем, окружающий мир видел и его, — но это не мешало ему любить этих людей и в них нуждаться. И то, что предстало его глазам в этот вечер, было для него слаще меда, и он даже приостановился, чтобы полностью насладиться увиденным зрелищем.

Прямо посередине Принсес-стрит перешептывалась и судачила кучка женщин.

— Ума не приложу, куда это мой Дай опять подевался! — говорила миссис Дай Робертс.

Миссис Робертс выговаривала слова с трудом. «Похоже, эта женщина запрятала куда-то свою вставную челюсть, а эту у кого-то одолжила, но она плохо держится у нее во рту», — стоя в тени и посмеиваясь про себя, подумал доктор Бринли.

— Небось, как всегда, охотится с мистером Огастином где-нибудь на болоте, — заметил рыжеволосый парень с заячьей губой. — Может, и застряли там, ждут вечернего перелета.

— Чтобы мой Дай пропустил банкет, такого еще не бывало! — заявила миссис Робертс.

— А вы не слыхали, миссис Робертс, пожалует ли мистер Огастин к нам на банкет в этом году? — робко спросила одна из женщин.

В ответ миссис Робертс только сплюнула — смачно, по-мужски; но большой зоб, делавший ее похожей на сердитого индюка, гневно задрожал, и остальные женщины поняли намек.

— Прямо стыд и позор! — сказала одна из них.

— Сидит один как перст в этом своем домище… Нет, что ни говорите, непотребное это дело, — сказала другая.

— Свихнулся он, и все, я так считаю, — сказала еще одна. И прибавила, понизив голос: — Говорят, это у них в роду, безумие-то.

— Безумие! — презрительно фыркнула миссис Робертс. — Пакостность, хотите вы сказать! — Она тоже понизила голос до зловещего шепота. — Зачем, спрашивается, стал бы он так прятаться от людей, если б его жизнь была чиста как стеклышко?

• Предыдущая
• 4/78
• Следующая