Дойти до горизонта - Ильин Андрей - Страница 21

• Предыдущая
• 21/56
• Следующая

И вот и меня самого прихватило, да как! Я последние минуты своей вахты добивал. Время за полдень — самое пекло, а тени над рулевым нет. Сидишь, на собственной шкуре познаешь принципы горячего копчения. И, естественно, все недомогания относишь к солнцу. Самочувствие — хуже не придумать. В ушах шум, голова свинцом наливается, клонится к плечу, как колос к земле. Самое большое желание — принять горизонтальное положение, а там хоть трава не расти. Ну, думаю, пожаловал «теплячок» собственной персоной. Однако пульс, вместо того чтобы подскочить, едва до пятидесяти ударов в минуту дотягивает.

Значит, думаю, уже отхожу. Как говорится, кончен бал — погасли свечи. И эта мысль даже не беспокоит. Почему-то все равно. Только бы лечь. Хоть в гроб, лишь бы не шевелиться. Не видеть ничего, не слышать. В гроб даже предпочтительнее — темно, прохладно, покойно, сквознячки не беспокоят. Только самую малость жаль молодую свою жизнь. И от этого в уголках глаз пощипывает, вроде сейчас слеза набежит. Прямо библейская картинка из жизни святых великомучеников. Единственно, сладкоголосого пения не хватает. До руля мне уже, конечно, никакого дела нет. Сверять курс нет ни сил, ни желания. Куда плывем, зачем — это меня сейчас беспокоит меньше всего. Подошел Васеньев, удивился:

— Ты что как бледная поганка? Я попытался улыбнуться, но только головой в стороны качаю, как китайский болванчик, и мычу невнятно.

— Еще один сгорел на работе! Иди отлеживайся, бледнолицый, — пожалев, отпустил меня Валера. Перехватил румпель.

Я как сидел, так на бок и завалился, даже не пододвинулся. Валера хмыкнул, но тревожить меня не стал.

Отдышался я на мокрых рюкзаках с вещами, поднакопил силенок и отправился в далекий и очень нелегкий путь — пополз к спальникам.

Нет, я понимаю, вы сейчас недоверчиво ухмыляетесь. Травит, мол, парень очередную морскую байку, думает, на простачков напоролся. Но, ей-богу, грамма не преувеличиваю, наоборот, замалчиваю некоторые уж очень неприглядные подробности. Чего ради мне из себя Мюнхгаузена корчить? Полз я тогда и через каждые двадцать сантиметров отдыхал. Тело — просто как не свое… Ни рук, ни ног, какой-то мешок, набитый соломой, невозможно совершить самые простейшие действия.

Обычно как? Подумал — хочу взять то или то, например — весло, осознать еще не успел, а приказ по нервным цепочкам пробежал, зашевелил мышцы, глядь, рука уже делает, что ей положено. А тут говоришь себе — согну-ка я ногу в колене и в подробностях представляю, как это сделать. Потом с усилием посылаю к мышцам-исполнителям сигнал-приказ, который ползет среди сплетений мышц и нервных окончаний, как преклонного возраста кляча, впряженная в перегруженную повозку. Наконец приказ достигает места назначения, но дорога была длинная, и он, видно, забыл, зачем его посылали, или все перепутал. Я с удивлением гляжу на свою правую ногу, которая, вместо того чтобы согнуться в колене, лихо перебирает пальцами, будто ей предстоит сыграть на фортепиано сольный концерт. Приходится начинать все сначала. Так, с грехом пополам «всего-то» за четверть часа добираюсь до постели. Падаю лицом вниз, замираю. Все! Теперь меня не поднимет ничто: ни уговоры, ни угрозы, ни даже меры физического воздействия. Лежу и качаюсь. Вот набегает волна, плот вздрагивает, правым бортом ползет вверх. Кренится. Еще кренится. Взбирается на вершину гребня, замирает на мгновение. Опять кренится, но уже в противоположную сторону. Скользит, сползает по обратному склону волны вниз. Все быстрее, пока не натыкается на вновь набежавшую волну. И так без конца. Вверх, наклон влево, пауза, вниз, наклон вправо, вверх, наклон…

И вместе с плотом качаюсь я, повторяя все его броски и наклоны. Но плот состоит из металла, ему все равно. А я из живых клеток, которые тоже мотает из стороны в сторону, вверх-вниз, взбалтывая цитоплазмы, ядра и все прочее, что в них заключается, как в миксере.

Нет, надо как-то бороться! Пробую включить механизм самовнушения. Некоторые, изрядно замусоленные в руках многочисленных читателей книги утверждают, что аутотренинг совершает чудеса. Мне бы сейчас чудо не помешало.

— Мне хорошо! — категорически заявляю я и чувствую, как где-то в промежутке между сердцем и желудком появляется комок пустоты. — Мне совсем хорошо! — радостно всхлипываю я.

Пустота внутри меня разбухает, перекатывается от бока к боку, сжимает легкие, словно кто-то машинным насосом рывками высасывает из меня воздух. Я начинаю дышать мелко и прерывисто. Нет, это не тошнота. Было бы высшей несправедливостью обозвать эту садистски утонченную пытку привычно бытовым словом — тошнота.

— Командор, — издалека кричит Салифанов. — Что будем вскрывать на обед, тушенку или сгущенку?

Я немедленно во всех мерзких подробностях представляю открывающуюся консервную банку — белый слой застывшего жира, розовые волокна мяса. Я даже чувствую резкий запах еды. Комок тошноты стремительно разрастается, заполняет желудок, перехлестывается в пищевод, поднимается по нему, подкатывает к гортани. Мышца, спрятанная где-то у основания языка, начинает судорожно дергаться. На лбу и шее выступают капельки пота.

«Мне нельзя потеть», — пугаюсь я. Судорогой сводит шею. Я начинаю задыхаться. Сейчас меня вырвет, понимаю я. Зажимаю рот ладонью, пытаюсь совладать с собой, сглотнуть, загнать эти мерзкие ощущения обратно в желудок. Рвота усиливает обезвоживание. Мне никак нельзя… Путаясь в одеялах, скользя по материалу коленями, я вытягиваюсь на настиле головой к воде. По моему телу прокатывается волна судорог. Я открываю рот и на секунду отключаюсь. Желудочный сок и желчь горько стекают по губам. Я зачерпываю пригоршню воды, обтираю лицо. Теперь минут на пять мне полегчает — это я знаю наверняка. В мир возвращаются краски. Море становится синим, солнце — желтым, моя кожа — зеленой. Я сижу, перевожу дыхание. Я разбит. Можно подумать, пробежал марафонскую дистанцию.

— Тошнотики? — сочувственно интересуется Салифанов.

Я безнадежно машу рукой.

— Обедать будешь?

Я испуганно округляю глаза. К горлу подкатывает тошнота.

— Значит, не будешь, — Салифанов удовлетворен. — Ильичевская пайка переходит мне, — извещает он общество.

— Поделим на всех, — возражает Васеньев. Но я уже не прислушиваюсь к их препирательствам. Я снова чувствую, как плот, резко накренясь, вскидывается бортом вверх. Меня клонит к настилу.

«Началось», — с тоской думаю я и погружаюсь в липкую муть морской болезни.

Мечты — не бухгалтерский отчет, можно дать полную волю своему воображению, отпустить поводья реальности, и пусть несет куда вздумается по пышной ниве желания.

Я лежу и мечтаю о самом-самом. А самое-самое — это всегда то, чего в данный момент мы лишены. Мои мечты пытаются взлететь на крыльях неуемной фантазии, но на ногах чугунными гирями висят сиюминутные заботы бренного тела.

О чем я мечтаю? Честное слово, я вас разочарую. Мои мечты мало напоминают страницы сказок «Тысячи и одной ночи». Мой потолок на сегодня — это кусок твердой, некачающейся поверхности. Все равно, что это будет — лесная поляна, возлюбленный домашний диван или кусок грязного галечного пляжа. Мне все подойдет, только бы она не моталась подо мной, как галопирующий конь под всадником.

Я рисую в воображении роскошный бетонный монолит. Я прикидываю на глазок его тысячетонную тяжесть. С вожделением взбираюсь на шершавую, нагретую солнцем каменистую поверхность, вытягиваю ноги. Абсолютная неподвижность! Что может быть лучше? Единственно, что меня огорчает, это сознание, что монолит покоится на Земле, а Земля, увы, покоя не знает. Она несется вокруг солнца и при этом еще крутится, как волчок вокруг собственной оси. И, мне кажется, своим измученным вестибулярным аппаратом я воспринимаю даже это движение. Что же тогда неподвижно? Я копаюсь в закоулках памяти, перебираю обрывки знаний, почерпнутых из школьного курса физики, географии и астрономии. Неподвижности не существует! Все ползает, вертится, летит. Саму пустоту раскачивают и искривляют какие-то магнитные силы.

• Предыдущая
• 21/56
• Следующая