Падение Берлина, 1945 - Бивор Энтони - Страница 38

Сборные команды военных моряков использовали все возможные плавучие объекты - тендеры, баржи, буксиры и спасательные лодки - для того, чтобы перевезти как можно больше беженцев и раненых военнослужащих из порта на косу Хель. Во время этих челночных операций зенитные батареи, расположенные на берегу, старались прикрыть их от ударов с воздуха. Моряки без тени сомнения уходили в очередной рейс, хотя прекрасно понимали, что любая крупная бомба, разорвавшаяся рядом с их лодкой или небольшой баржей, неминуемо перевернет судно.

25 марта в штаб генерала Катукова был доставлен детальный план обороны Гдыни. Его сумела добыть молодая женщина - участница польского Сопротивления. Вначале генерал подумал, что здесь кроется какой-то обман, но затем выяснилось, что этот план настоящий. Когда советские войска вышли уже на окраины Гдыни, военные моряки все еще продолжали эвакуацию мирных жителей. Более того, они удвоили свои усилия по спасению беженцев. Но теперь немецким судам угрожала еще большая опасность. По ним стали стрелять прямой наводкой советские танкисты.

Среди тех, кто оборонял Гдыню, были солдаты взвода, входившего в состав корпуса "Великая Германия". Ранее им удалось вырваться из окруженного Мемеля, являвшегося крайней северо-восточной точкой Восточной Пруссии. Однако они вновь оказались прижатыми к морю - теперь уже в Гдыне. Пока советская артиллерия вела огонь по портовым сооружениям, они укрылись в подвале одного из полуразрушенных зданий. Оказалось, что в нем уже находятся люди. Врач при тусклом свете фонаря принимал роды у женщины. "Обычно роды являются радостным событием, - вспоминал германский солдат, оставшийся живым в этом море огня. - Но рождение этого младенца производило на нас гнетущее впечатление. Оно лишь подчеркивало общую трагедию людей, творящуюся вокруг. Стоны матери больше ничего не значили в мире, состоящем из одних только стонов. Казалось, что и ребенок сожалел, что появился на свет именно в этот момент"{287}. Когда солдаты возвращались обратно в порт, то они не желали ребенку ничего иного, кроме быстрой и легкой смерти. Он не мог продолжать жить в этом мире. Огонь советского наступления приближался все ближе к Гдыне. Финальное сражение началось 26 марта, и к вечеру этого дня части Красной Армии захватили этот город и порт.

Разграбление Гдыни и обращение с ее местными жителями потрясло, казалось, даже представителей советского командования. Политическое управление отмечало рост чрезвычайных происшествий в войсках, равно как и случаев аморального и преступного поведения советских военнослужащих{288}. Политработники считали позорным и политически вредным явлением то, что под предлогом мести некоторые солдаты и офицеры совершают незаконные проступки, грабят население вместо того, чтобы честно выполнять свой долг перед Родиной.

Данциг еще держался, хотя находился под сильным огнем советской артиллерии. Шаг за шагом немцев теснили с их позиций. 28 марта город пал. Остатки частей генерала Заукена отступили в восточном направлении - к устью Вислы, где они держали оборону вплоть до самого конца войны. Но в Данциге оставалось еще значительное количество мирных жителей.

Для германских офицеров, особенно родившихся в Померании и Пруссии, падение Данцига с его старинными зданиями, неповторимыми фронтонами домов означало непоправимую утрату. Это означало потерю Германией выхода к Балтийскому морю. Потерю навсегда. Однако, испытывая колоссальную горечь от утраты своих национальных и культурных ценностей, немецкие офицеры предпочитали не вспоминать об ужасах того режима, в котором они жили и который так горячо поддерживали. Возможно, что эти офицеры ничего не знали о производстве мыла из человеческих тел в данцигском медицинском анатомическом институте, но до них определенно доходила информация о существовании концентрационного лагеря Штутгоф, расположенного в устье Вислы. В массовых экзекуциях узников лагеря участвовали не только части СС, но и подразделения вермахта.

Возможно, жители Западной Пруссии и Померании не испытали в полном объеме всех ужасов, выпавших на долю населения Восточной Пруссии. Однако их судьба все равно была трагичной. Насилию подвергались не только люди, но и культура. Старые дома, церкви - все они предавались пламени.

Советский комендант города Лауенбург жаловался капитану Аграненко, что он совершенно бессилен остановить творящееся на улицах насилие{289}. Аграненко также отметил, что советские солдаты не имеют в своем лексиконе таких официальных выражений, как "насилие против гражданского населения" или "безнравственность". Для них достаточно одного грязного выражения, обозначающего половое сношение. Один из офицеров казачьих войск сказал ему, что немецкие женщины "слишком гордые" и их нужно "оседлать"{290}. Другой офицер жаловался, что немецкие женщины выглядят словно "ломовые лошади". В Гловитце он заметил, что немки используют в качестве прикрытия собственных детей. Советские солдаты снова демонстрировали в своем поведении удивительную смесь иррационального насилия, пьяной похоти и спонтанной доброты к детям.

Молодые немецкие женщины использовали все возможное, чтобы избежать внимания к себе советских солдат. Они вымазывали лица в саже и надевали на головы крестьянские платки. Выходя на дорогу, горбились и нарочно хромали. Девушки старались походить на древних старух. Однако если даже им и удавалось замаскировать свои фигуру и возраст, это не означало автоматической защиты. Насиловали не только молодых, но и пожилых женщин.

Способ защиты других женщин был совсем иным. Они считали, что лучше "уступать" советским солдатам{291}. Либусса фон Ольдерсхаузен с удивлением отмечала, что одна из женщин "уступила" тринадцать раз. Казалось, что она даже испытывает гордость за то, что ей пришлось перенести. Но гораздо большее количество немок получили от опыта общения с советскими солдатами неизгладимую травму. Некоторые становились безразличными ко всему, другие кончали жизнь самоубийством. Беременной Либуссе удалось избежать самого худшего. Во многом ее спасал инстинкт сохранения своего еще не родившегося ребенка.

Некоторым женщинам пришла в голову идея разукрасить собственное лицо пятнами, словно бы они заражены инфекционным заболеванием. Другие, выучив, как пишется по-русски слово "тиф", прикрепляли табличку с этим словом к дверям их домов. В местах, отстоящих далеко от главной дороги, в одном доме могло прятаться все население целой деревни. Дверь его была всегда плотно закрыта. По ночам карманный фонарик включался только на самое короткое время. Днем же кто-нибудь всегда был настороже, чтобы не пропустить тот момент, когда советские солдаты свернут с дороги и станут приближаться к их убежищу. Женщины немедленно бежали в укрытие, уводя с собой в лес домашнюю птицу и свиней. Подобный способ выживания использовался мирными жителями еще со времен Тридцатилетней войны. Возможно, что он существовал столько же лет, сколько сама война.

Посреди всего хаоса, творящегося в Данциге после его падения, самым ужасным для возвращавшихся туда мирных жителей было видеть "аллеи с виселицами". Эсэсовцы и полевая жандармерия вешали на них дезертиров. На трупах были прикреплены различные таблички, например: "Меня повесили за то, что я не верил в фюрера"{292}. Либусса фон Ольдерсхаузен, которая после падения Данцига и Гдыни вместе с семьей оказалась вынуждена возвращаться обратно домой, видела и трупы двух жандармов, которых повесили уже красноармейцы. Дорогу назад забила советская военная техника. Броня танков была увешана награбленным имуществом, состоящим из сундуков, чемоданов, игрушек и даже посуды. По обеим сторонам дороги, в канавах, валялись мертвые лошади с вырезанными у них по бокам кусками мяса.

Многие померанцы погибли в первую же неделю оккупации. Неподалеку от деревни, где жили Путкамеры, советские солдаты загнали в пруд пожилую чету. Они умерли прямо там, в холодной воде. Другого немца запрягли в плуг и вынудили пахать землю, пока он не упал без сил. Его мучители расправились с ним, выпустив по нему автоматную очередь. Тело убитого фон Ливониуса было разрублено на части и брошено на съедение свиньям{293}. Отношение к тем немцам, которые участвовали в антифашистском движении Сопротивления, оказалось отнюдь не лучшим. Эберхард фон Брауншвейг и его семья не опасались русских. Они спокойно ожидали прихода Красной Армии, находясь в своем родовом доме в Любцове, что близ Карзина. Но его не спасли ни антинацистская репутация, ни многочисленные аресты гестапо. Фон Брауншвейг и вся его семья были выведены на улицу и там расстреляны. Иногда немецкие крестьяне и даже бывшие французские военнопленные старались защитить своих хозяев землевладельцев. Но в большинстве случаев "феодалы" оказались предоставлены собственной судьбе.