Мечта империи - Алферова Марианна Владимировна - Страница 88

• Предыдущая
• 88/91
• Следующая

Трион сидел в специальной камере центрального римского карцера. Крошечное окошко, забранное частой решеткой, почти не пропускало света. Толстые стены, сложенные из огромных камней, всегда были холодны и покрыты липкой влагой. Трион не вставал со своего убого ложа, и лишь повторял неостановимо:

«Как я ненавижу Рим! О боги, как я ненавижу Рим!»

Каждые полчаса глазок на двери поднимался, и охранник заглядывал внутрь. Поначалу это бесконечно нервировало Триона, потом он привык. За те дни, что Трион провел в карцере, он состарился на несколько лет. Лицо его приобрело землисто-серый оттенок. Глаза покраснели и слезились, а волосы вылезали клочьями. Но при этом он выглядел не подавленным, а злым. Он напоминал кота, проигравшего драку, но не оставившего мысль добиться благосклонности кошки.

В этот раз глазок приподнялся в неурочное время. А потом загромыхали засовы. Окованная железом дверь медленно отворилась, и в камеру вошел Элий. Пурпурная тога убедила Триона, что ожидаемое и прогнозируемое событие произошло – Элий сделался Цезарем. Бывший глава Физической академии усмехнулся. Несколько дней назад он почитал Элия мертвецом. А себя почти равным богам. И вдруг все перевернулось. Элий на вершине власти. А он, Трион, ожидает суда и смертного приговора.

Охранник внес за Цезарем складной стул с пурпурной подушкой. У властителей свои причуды. Они не могут даже сидеть на простом стуле, как прочие смертные.

Трион поднялся и приветствовал Цезаря:

– Хорошенькое желание ты заклеймил для себя, Цезарь!

– Это воля богов, а не людская прихоть, – отвечал Элий сухо.

– Да брось ты, – Трион опустился на ложе, решив что необходимая толика внимания гостю оказана. – Богам давным-давно на нас наплевать. Они позволили нам играть в азартную игру с тремя старухами-Парками и забавляются тем, как причудливо выпадают кости. Остальное их не волнует.

– Считай как хочешь.

– Когда будет суд?

– Суда не будет.

– Что?… – Трион задохнулся от гнева. – Ты хочешь придушить меня в тюрьме?! О, это так похоже на тебя, благородный Цезарь!

– Суда не будет, потому что в этом случае тебя ждет смерть. А так ты отправишься в Александрию, где возглавишь лабораторию и будешь заниматься исследованиями в области оптики. Считай это переменой места работы. Судебное дело прекратят. – Триону показалось, что он ослышался. – Ты будешь находиться под постоянным присмотром двух фрументариев, на чье пропитание из твоего жалованья будут вычитаться деньги. Никто из твоих бывших коллег не будет тебя сопровождать, – продолжал Цезарь.

– Это незаконно, ибо меня высылают без приговора. – Трион как будто и не рад был помилованию.

– Ты уедешь добровольно. И эти фрументарии – твоя охрана. Если ты попытаешься бежать, тебя тут же отдадут под суд. Если в течение десяти лет ты не будешь замечен ни в чем мало-мальски запретном, тебе разрешат вернуться в Рим или остаться в Александрии – по твоему выбору – и заниматься той работой, какой ты захочешь. Разумеется, не ядерной физикой.

– Что ты понимаешь в ядерной физике, Элий?

– Я закончил академию в Афинах. И я знаю, что теоретически энергия распада ядра огромна. Но боги запретили людям на практике заниматься подобными вопросами.

Трион презрительно фыркнул.

– Так говорят фламины Юпитера. Но я им не верю. Пусть боги сами сообщат мне свою волю – вот тогда я признаю, что был не прав.

– Разве никто из богов с тобой не общался? – спросил Элий.

Трион закусил губу. Неужели знает? Ну и что? Пусть себе знает. Триону так же глубоко плевать на богов, как и на людей.

– Может ты и благороден, Элий, и добродетелен, как пишут о тебе вестники. Но в тебе говорит гладиатор, вымаливающий у Фортуны незаслуженный выигрыш. Человек должен быть свободен. И прежде всего – свободен от всех нелепых ограничений. Вот мой первый закон. И если боги пожелают меня покарать за мою дерзость – пусть карают. А ты не имеешь надо мной власти.

Элий слушал его более внимательно, чем могло показаться на первый взгляд.

– Ты необыкновенно талантливый ученый, Трион. Если бы ты не преступил грань дозволенного, ты бы стал одним из самых почитаемых людей в Риме.

Трион презрительно хмыкнул:

– А если бы ты не помешал мне, Элий… О, прости, Цезарь, – Трион склонил голову в шутовском поклоне, – мы бы освободились из-под мелочной опеки богов. Потому что боги боятся энергии, которой мы овладели. Мы могли бы их всех уничтожить. И гениев, и разжиревших Олимпийцев. Над людьми больше не было бы никого. Ты хоть представляешь, что это такое?

– А что в этом хорошего? Кто мы без наших богов?

Трион расхохотался.

– Добрый Элий… извиняюсь, Цезарь. Неужели ты недостаточно умен, чтобы распоряжаться собственной судьбой?!

– Своей судьбой – да. Но не судьбой Империи. Без богов жизнь наша станет более низменной и примитивной. А чем примитивнее жизнь, тем сильнее противодействие хаоса на пути к добродетели. Ибо Космический разум остается в любом случае, и нам его, к счастью, не уничтожить. Только между ним и людьми не останется посредников – ни гениев, ни богов. Расстояние будет слишком велико. Так велико, что мы перестанем помнить друг о друге.

Элий поднялся. Трион продолжал лежать на постели.

– Можно еще один вопрос, о, Цезарь? Ты дозволяешь? Тогда поведай, сделай милость, что будет с остальными моими людьми?

Элий ожидал подобного вопроса:

– Они будут заниматься наукой в академиях Афин и Кельна. Лаборатория ядерной физики будет уничтожена. Атомный котел, который ты с коллегами собрал на стадионе, уже разобран.

– Мои бумаги?

– Сожжены.

– Зря. Через пару лет ты сам приползешь ко мне на коленях и будешь умолять создать урановую бомбу. Но время будет упущено.

Элий не ответил, подошел к двери и постучал. Ему тотчас открыли.

Вер наполнил бокал вином до краев. Какой толк пить, если вино не пьянит? Но все пьют. И Вер тоже пьет. Вино как воду. Ощущая вкус, но не испытывая ни головокружения, ни хмеля. Элий расположился на своем ложе напротив и вертит в руках золотое яблоко – подарок Вера.

Элий еще выглядит больным, и когда ему задают вопрос, отвечает не сразу. Веру чудилось, что он ощущает на расстоянии невыносимую боль, что сжимает сердце его друга. Никогда раньше с ним подобного не бывало. Прежде Юний Вер с трудом мог отличить жалость от раздражения. И вдруг… Он и сам не знал, когда это началось – внезапные приступы жалости ко всему на свете. Он жалел сильных, потому что они сильны, и слабых, за то, что они не могут стать сильными. Красавиц – за преходящую их красоту, уродливых за их непохожесть на прочих. Ум был достоин жалости, потому что не мог вместить и тысячную долю всех тайн мира, и глупость достойна жалости, ведь ей недоступно наслаждение, которое дарует лишь разум, способный постигать тайны. Вер не пытался подавить в себе эту жалость. Она жила в нем, как живое существо. А что, если подобная жалость и есть доброта? Когда жалеешь всех, и каждого хочется погладить по голове, даже если он готов тебе при этом вцепиться зубами в руку?

• Предыдущая
• 88/91
• Следующая