Торговка - Истомина Дарья - Страница 49

• Предыдущая
• 49/54
• Следующая

От нее пахло дровяным дымком, талым снегом и молоком, и я подумала, что, наверное, ей приходится ходить за коровой.

Москва начала просматриваться в темени мерцающим световым куполом, зависшим над еще невидимым вавилонским скопищем строений. Девчонка засуетилась. Открыла большую сумку, вынула косметичку — дешевенькую, из розовой пластмассы — и приступила к боевой раскраске. Я почти оторопело следила за тем, как симпатичное детское личико преображается под ее неожиданно умелыми движениями. Пухловатый ротик стал сочным и мокро-красным от помады, щеки и лоб она запудрила до мучнистой белизны, приклеила ресницы, прошлась тенями под скулами и на висках, прыснула на волосы каким-то душно-сладким спреем и вдруг подмигнула сама себе нагловато и заученно.

— За учебниками, значит? — вздохнула я, не сдержавшись. — И чему ж в них там учат, в твоих учебниках?

— Чего лыбишься-то, тетя? — оскалилась она, как зверек. — Ты вон вся в фирму упакована, на иномарке гоняешь… Да еще с собакой такой! А я тоже человек! Чем морали читать, лучше телефончики дай… Есть же у тебя знакомые неустроенные мужчины? Озабоченные, понимаешь? Которые уличных снимать боятся… Я чистая, анализы сдаю! И все умею. А я тебе — процент!

Я остановилась.

— Вытряхивайся.

— Ты че? До Москвы вон еще скоко!

— Ну?

— А, — ухмыльнулась она. — Ты из таких, которые права качают? Лекции читают? Или боишься, что не заплачу? Ну ладно-ладно, держи заначенные! Я не без понятия…

Она вынула из сумки полсотни.

— Гриша, нас не поняли, — сказала я. Пес рыкнул.

— Во чумовая! — изумленно воскликнула девица. Но без особой обиды.

Она выкинула на обочину сумку и выпрыгнула сама. И тут же распахнула шубку, выставила ножку под свет фар. За нами машины уже шли сплошным потоком, но медленно: на въезде в город, наверное, как всегда, шла проверка постороннего транспорта и подозрительных персон. Ее сразу посадили в какую-то «десятку» с наворотами. Я не трогалась. Закурила, морщась, будто хины хлебнула.

Ну вот я вышибла эту девчонку… А чего добилась? Может, ее уже трахают прямо на ходу в этой «десятке»? Она же все умеет…

Мне всегда было жалко этих уличных тружениц, особенно в непогоду. Когда я гнала домой «гансика» по Садовому поздним вечером или за полночь, они стояли терпеливо, как столбики, или расхаживали, словно часовые на посту, и казались мне голодными и немытыми, какими-то потерянными, как домашние собаки, которые, поскуливая, мечутся по улицам в поисках забывшего о них хозяина. Я пыталась оправдать их тем, что каждой из них надо есть и одевать себя, и еще тем, что они, наверное, ничего больше делать не умеют. То, что могут и не хотеть, мне как-то не приходило в голову. В конце концов, каждый выбирает свою судьбу и строит себя сам. Тут никто не поможет. За исключением малозначительных деталей, лично я от всех них отличаюсь весьма немногим. А могло случиться так, что мне бы пришлось вливаться в их дружные ряды? Я задумалась всерьез в тот вечер в машине и решила, что такого не произошло бы никогда. Конечно, была история с Терлецким, и Илья заплатил мне. Но я же не предлагала ему себя сама!

Похоже, что меня держит и держало на плаву мое дело. Если бы не было лавки, нашла бы что-нибудь еще. На худой конец, лестницы в подъездах мыть или в больнице горшки выносить — тоже работа.

А что сделала Катька Рагозина? Если отбросить всю сопливую шелуху? Высокомерно издевалась над тем, что я торгую селедкой, а сама спокойненько продала себя. Ну не спокойненько, допустим, — с муками и отчаянием. И брала за свое отчаяние деньги.

Тогда откуда это постоянное ощущение моей собственной вины в том, что она сама себе устроила? Хрустнула Катерина, поломалась всерьез и, кажется, навсегда. Живет теперь как спит.

Кстати, спит она и впрямь почти беспрерывно, я замечала. Иногда даже стоя за весами. Глаза, как у птицы, закрываются пленкой, только прозрачно-тусклой. А по ночам плачет. Почти беззвучно. Чтобы мне не мешать…

Толкнешь — идет, приготовишь — ест. А тут как-то смотрю, старую батину бритву в столе нашла, опасную, с открытым лезвием. И легонько по запястью водит. Как бы примеряется. Я отобрала, конечно. Не сотворила бы что-нибудь с собой спящая царевна…

А чем будить ее будем, Корноухова? Я прикинула варианты. И засмеялась. Лишь бы они ни о чем не догадались!

Как только позвонил Лор, я его пригласила к себе на ужин. Он страшно воодушевился, примчался как на крыльях, притащил букет и потрясный альбом репродукций с картин Босха, который привез из Брюсселя. То, что в моем доме оказалась Катька, его поначалу глубоко оскорбило, он рассчитывал на тет-а-тет, но парень был воспитанный и виду не показал.

Мы ужинали церемонно и чинно, при свечах, я нарочно поставила музыку Вивальди и церковные хоры, чтобы Лор не перевозбудился.

Я заставила Катерину надеть мое абсолютно глухое черное платье, приладила белый сиротский воротничок и лично причесала ее, очень гладко. Бледно-нежная, лилейно недорасцветшая, молчаливая и отрешенная, она была похожа на юную целомудренную монашенку. В то же время в ней временами проглядывало что-то от профессиональной шлюхи. Хотя бы то, как она опытно вскидывала руки, поправляя прическу, и при этом высокая полноватая грудь ее туго натягивала платье. Блудница в библейском соусе— это всегда самое то. Особенно для высокоученого и тонкого в чувствованиях интеллигента. Лорик то и дело косился на нее и многословно вещал о каких-то центрифугах, на которых они гоняют сперму морских ежей.

Катя смущалась словом «сперма», и это ей очень шло.

Я специально вырядилась как людоедка с Соломоновых островов — вульгарно и ярко, перемазюкалась помадой и переборщила с румянами. Жрала бесцеремонно, как солдат в увольнении, облизывая жирные пальцы, рассказывала идиотские анекдоты и сама же над ними бессмысленно ржала. Попозже сделала вид, что перебрала, извинилась и отправилась спать.

Пару раз во время трапезы Рагозина поглядывала на Лорика, будто молча извиняясь за меня, и он отвечал ей чуть ироничным и всепонимающим взором. Ну торгашка, что с нее возьмешь?

Пробираясь через часик в сортир из свой спальни, я украдкой заглянула в дверь Никанорыча. Катерина Рагозина и Велор Ванюшин сидели рядышком на диване, разглядывая босховский альбом с уродами, Лор увлеченно объяснял ей, что вся эта мазня означает, а она смотрела на него с интересом, изображая, что просто потрясена тем, что встретилась с таким тонким и умным человеком. А впрочем, может, и впрямь была потрясена? Но — так или иначе, а лед тронулся! Ура!

Я все думала, что спячку переживает Катерина, но выяснилось, что в нудном и малосимпатичном зимнем небытии пребывала именно я.

Где-то в небесах громыхнула весна, осатаневшее ослепительное солнце кружило голову, земля на пролысинах уже начинала парить, и деревья в Петровском парке напряглись под напором проснувшихся и рванувших из корней буйных соков.

И именно в это время меня достало по-настоящему. Во всяком случае, я поняла, отчего на крышах, с которых рушились сосульки, запели кошки и начали драться коты.

Возможно, я произошла не от обезьяны, как все нормальные люди, а от первобытной кошки. Но я тоже не находила себе места. Я снова должна была видеть Трофимова. Хотя бы и издали. Но каждый день.

Никита мне снился. И не просто снился. Он выделывал со мной в снах такое, что я пугала Гришку и Катьку своими хрипами и стонами. А потом брела в ванную, становилась под ледяной душ и орала уже от злобы и ненависти к Трофимову.

Конечно, это было безумие — то, что я выкидывала.

Каждое утро я отправлялась вместе с Гришкой в Теплый Стан, как на службу. Ставила «гансика» в укромном месте, заходила во двор шестнадцатиэтажки, вставала так, чтобы меня не заметили, и дожидалась Никиту. Выйдя из подъезда, он разогревал «Газель» и отправлялся на весь день ковать рубли. Иногда я колесила за ним по Москве и даже выезжала за пределы Окружной, а он даже не догадывался, что я его пасу.

• Предыдущая
• 49/54
• Следующая