Печаль полей (Повести) - Иванов Анатолий Степанович - Страница 19

• Предыдущая
• 19/88
• Следующая

— Ну, тут… Миша, про тебя боле ничего нет, — торопливо сказала Катя и взяла письмо. Она прятала от брата глаза, стояла чуть смущенная.

Так прошло какое-то время, с полминуты может, затем Михаил негромко проговорил, оглядев покос:

— С полвозика набили, кажись.

— Должно, будет, — согласилась она, подняла с земли старый отцовский пиджак, надела его. Пиджак был велик, она потуже обернула полы вокруг худенького тела, подпоясалась обрывками сыромятного ремешка. И в этот момент из-за лохматых кустов выкатились бесшумно дрожки Пилюгина.

— Тэ-эк-с, косцы-молодцы! — усмешливо протянул он, подъехав. Коротенькие рыжие усы его покачались и криво застыли. — Кто это велел вам… тут? Люди уж давно на работе, а вы…

— Артемий Сасоныч… — умоляюще проговорила Катя.

— За самовольство, Катерина, ответишь! Без понятия, что ли?! У нас хлеб гибнет, а вы…

— Мы до солнышка только… Мы — счас.

— До солнышка… — И усы председателя опять закачались коромыслом. — Прижгут вот если тебе? За самовол?

— У меня же их шестеро, Артемий Сасоныч, — взмолилась Катя, кивнув на Мишуху.

Она стояла перед ним беспомощная и жалкая в этом проношенном до дыр отцовском пиджаке, в залатанной юбке, мокрой до колен от утренней росы. Пилюгин глядел на этот ее мокрый подол, все шевелил и шевелил желтыми усами, а на широких крыльях его носа проступили отчего-то капельки пота.

— Шестеро… — буркнул он, покачивая тяжелыми плечами, двинулся мимо нее к Михаилу, оставляя на кошенине большие вмятины следов, нагнувшись, выдернул из-под травы обе литовки, понес их к своему ходку, снова оставляя за собой кривую линию от сапог.

Михаил какое-то время с ненавистью глядел на его качающийся огрузлый зад, потом сорвался с места, заскочил ему путь.

— Не трожь литовки-то! Дай сюда…

— А по сопатке вот дам! — хрипло дохнул Пилюгин. В одной руке он нес обе литовки, другую в самом деле поднял будто для удара, но не ударил, легко отстранил со своего пути мальчишку. — Тут колхозный покос, а вы…

— Какой тебе колхозный! — крикнул Мишуха. — В кочках-то… Мы тут прошлый год косили. И каждый год мы тут…

— Погоди, Миша, — попросила Катя, тронув братишку за плечо, пошла за председателем. — Как же без сена-то мы, Артемий Сасоныч? Коровенку чем зимой кормить?

— Чем… — Пилюгин бросил литовки на свои дрожки, грузно повернулся. Доставая кисет и не глядя на девушку, скривил усы. — Найдем, может, чем. Я те говорил…

— Артемий! — взметнулся умоляющий голос Кати, прервался… Она обернулась к братишке, но словно больно наткнулась на что-то глазами, опустила голову. — Мшп, ты ступай… Я счас… А ты покуда ребятишек там покорми чем.

Мишуха, растерянный и пришибленный, стоял неподвижно.

— Чего стоишь?! — вдруг с ненавистью прокричала ему в лицо сестра. — Сказано тебе — отправляйся!

— Не ори, — бросил ей Михаил, повернулся, медленно побрел.

Он был не большой, Мишуха, но, по-деревенскому если считать, и не маленький. И сразу понял, к чему завернул разговор. Он давно знал, чего хочет от его сестры этот Пилюгин, потому что не раз слышал, о чем судачат по деревне. Бабьи сплетни не запретишь, умолкнуть женщин не заставишь, ему было по-мальчишески больно за сестру свою, а жалел он ее уже по-мужицки, потому что был уверен — Катя чистая, как родничок, молотят все зря, никогда она себе такого не позволит.

Пройдя заросли чахлой ветлы и осинника, Мишуха завернул за них, в деревню не пошел, а присел тут на землю и стал слушать, о чем они там говорят. Сквозь заросли голоса доносились глуховато, неотчетливо.

— Я тебе сказала, Артемий… Никогда, никогда этого не будет, — говорила, всхлипывая, Катя.

— И дура, — отвечал Пилюгин. — В деревне-то все равно считают… Тебе ж не убудет и не прибудет.

— Да неуж тебе мало других-то, Артемий?! — взмолилась Катя. — По всем деревням одни бабы.

— А я хочу Степке Тихомилову одни объедки оставить, — донесся насмешливый голос.

— Не оставишь! — воскликнула сестра.

«То-то, боров усатый, — с гордостью за сестру подумал Михаил, — а то — объедки…» Он представил, как при последнем слове сестры скривилось сытое лицо Пилюгина, как встали его усы поперек тонких губ. Но в следующий миг он забыл об его усах, потому что в мозг пробилось что-то другое: «Тихомилову одни объедки?! А что ж могло у Катьки быть с Тихомиловым? Жена у него, правда, перед войной померла, угорела в своем доме до смерти, до ухода на фронт один он жил, да ведь детный и на десять лет старше Катьки…»

— Значит, любовь у вас со Степкой Тихомиловым была? — донесся из-за кустов голос Пилюгина.

— А не твое дело, — ответила Катя.

— Ну, как хошь, Катерина Даниловна… И чтоб счас же у меня обои в поле были. А кошенину вашу я скажу, чтоб в колхоз забрали.

«Вот гад, вот гад!» — заколотилось все в Мишухе, он вскочил, собираясь кинуться к Пилюгину, но тут же что-то в нем случилось, из глаз хлынули от обиды и бессилия слезы, он вытер их кулаком и побежал в деревню.

Катя пришла почти следом — Михаил не успел детей за стол посадить, — глаза у нее были красные, заплаканные.

— Подслухивал, паразит такой! — с ходу налетела она на Михаила. — Я тебя видела…

— Не кричи давай, — огрызнулся он, тоже сердитый от всего, что произошло за утро. — Сорвалась ровно…

И словно эти слова младшего брата были самыми больными из всех, что она сегодня услышала. Попятившись, она села на прикрытую рядиинкой деревянную кровать, всегда доброе и светлое лицо ее перекосилось ненавистью.

— Паразит ты такой! — повторила она с криком. — И все вы паразиты, паразиты! Навалились на меня…

Она упала лицом в подушку, завыла, затряслась, закричала, мотая головой:

— Сдохнуть лучше, сдохнуть, сдохнуть!

Заверещала от испуга пятилетняя теперь Зойка, захныкал Игнатий, бывший старше ее годом. Донька, всегда самая из всех спокойная и рассудительная, сползла со скамейки, подбежала к кровати.

— Мам Катя, мам Катя, — затеребила она ее за подол. — Не плачь, не плачь…

— Катя, слышь, — сказал виновато и Мишуха, подошел к кровати. — Дождемся тятьку вот… И дядя Тихомилов с войны придет…

Катя потихоньку перестала трястись, лишь долго еще всхлипывала, а Донька все повторяла: «Мам Катя… Ну, мам Катя…» Они все, дети Тихомилова Степана — и Донька, и Игнатий, и Захар, — звали ее мамой Катей.

Потом она тяжело пошевелилась, села на кровати, вытерла ладонью слезы, поставила между колен Доньку, мокрой от слез рукой стала гладить ее мягкие белые волосы.

— Простите меня, детки. Славные вы, сердешные…

…Все это было прошлогодней осенью, когда обильно сыпались уже листья. Сена Пилюгин так и не дал накосить, корову продали, и, как заболела Донька, Катя христа ради выпрашивала молочка у тетки Василихи, чья корова отелилась в деревне первой. Василиха была бабой нелюдимой и угрюмой, сама она кормила троих, муж ее, Васильев Василий Васильевич, с первых дней войны был на фронте, молока она давала без всякой платы, потому что платить Кате было нечем. Но полыхавшая огнем Донька почти его не пила — так, если глотнет когда глоточек — и таяла прямо на глазах.

— К дохтуру надо, в район. Ты что ж, девка? — сказал дед Андрон, заглянувший однажды вечером.

— Да как? Я уж трижды кланялась председателю, а он лошадь не дает.

— Это почто?

— А спроси… Пешком бы понесла ее, да ведь поморожу. Морозы-то вон!

Морозы действительно завернули к середине февраля ошалелые, лопались толстые тополя, кой-где растущие вдоль улицы.

На другое утро сам дед Андрон, встретив председателя на кошаре, сказал ему:

— Ты что же коня-то Афанасьевой Катерине не выделишь? Помереть могет у нее девчушка. В больницу-то…

— У всех у нас дети болеют, — ответил Пилюгин. — Простывают, стервецы. Я своих малиной всегда пою. И без всякой больницы…

— Так и она поит. Да тут к дохтуру надо.

— А пусть получше попросит, — ухмыльнулся Пилюгин.

Дед стоял и молча глядел на председателя, будто еще ждал каких слов.

• Предыдущая
• 19/88
• Следующая