Тени исчезают в полдень - Иванов Анатолий Степанович - Страница 81

• Предыдущая
• 81/174
• Следующая

Филипп Меньшиков, к удивлению, шел по зыбкой трясине смело и быстро. Никто из них ни разу даже не провалился.

Через полчаса остановились среди кочек и чахлого кустарника. Там, за кустарником, была чистая вода, и в ней, глубоко-глубоко, тлели россыпи звезд.

Меньшиков нарвал сухой травы, привязал к палке, поджег и принялся махать этим факелом. Помахал, бросил в воду и только тогда сказал:

– А вы думали, Филька горазд только вино жрать да головы рубить? Зря я, что ли, к этому болоту пятился? Помирать мне рано. У меня в Сибири хозяйство. Как там Демид, брательник мой, хозяйствует? Жив ли еще?

Послышался скрип уключин, из темноты, как голова неведомого болотного чудовища, выпялился нос лодки.

Лодочник, закутанный в дождевик с капюшоном, молча ждал, пока все трое залезли к нему в лодку. Потом так же молча передал Фильке весла. Меньшиков быстро выгреб на простор.

– А остальные? – спросил Костя. – Перебьют ведь их завтра утром.

– Жалко, конечно, ребяток, – вздохнул Филипп, – да всех-то не поднимет эта посудина.

И лодочник, сидевший за спиной у Меньшикова, тоже вздохнул, перекрестился вроде. А может, просто пошевелился. Стояла темень.

Лодка пристала среди каких-то длинных и гибких кустов. Затем опять шли по болоту – впереди лодочник, за ним Филька. Он, Костя, замыкал шествие.

На сухое место вышли перед рассветом. Слышно было, как над ухом ломал кто-то сухие, в спичку толщиной, прутики. Это на том конце болота хлопали выстрелы.

В сумрачном месте, скрытая высокими камышами и мелким березняком, стояла почерневшая от болотных туманов избушка.

Лодочник прошел в угол, снял свой дождевик. И тогда Костя увидел, что это была молодая и стройная женщина с ясными голубыми глазами. Она, не обращая ни на кого внимания, повернулась в другой угол, где висела огромная и тяжелая икона, принялась креститься двумя пальцами и кланяться, креститься и кланяться…

… Так Устин Морозов в первый раз увидел свою будущую жену.

Пришла с улицы Варвара, обсыпанная сенной трухой. Пистимея оставила свое Евангелие, собрала на стол.

– Ты-то будешь обедать? – спросила она у мужа.

Устин оглядел крепкое и сильное тело дочери, снова упер глаза в потолок.

– Сено все возят? – уронил он три слова.

– Девять возов с Пихтовой пади привезли да еще тракторную волокушу, – ответила Варвара. – За остальным поехали. И колхозники еще подвозят… кто вчера не успел.

– Ага, Митька там?

Девушка сникла, ответила:

– Он сено возит… на тракторной волокуше.

– А эта… внучка Анисима?

– Там… Опять с Клашкой наверху.

– Ага… – снова уронил Устин и замолчал.

– Председатель тебя спрашивал, – несмело проговорила Варвара, берясь за ложку. – Велел в контору прийти.

– Скажи, что пьяный я. Как мертвяк.

В молчании Варвара закончила свой обед. Тихонько собралась и пошла на работу.

– Фролу скажи, чтоб зашел, как стемнеет, – бросил ей вслед Устин, по-прежнему глядя в потолок.

Пистимея молча убирала со стола.

Вот такая же молчаливая она была там, в болотной избушке, начал опять вспоминать Устин. Только имя у нее другое было – Серафима.

В избушке они прожили все лето. За это время отлежались, отъелись. Мучили их лишь нестерпимая болотная вонь да комары.

В течение лета Серафима ухаживала за всеми тремя, словно за детьми, ездила по ночам куда-то на лодке за продуктами, готовила обеды и ужины, стирала их пропотевшие и полусгнившие гимнастерки и рубахи, сушила на солнце, накладывала заплаты – и все крестясь, все молча. В течение всего времени она ни разу не перекинулась ни с кем словом. Только однажды утром Костя, выйдя из избушки, увидел ее и Фильку, стоявших невдалеке, за кустарником, и о чем-то разговаривающих.

С каждым днем вокруг становилось просторнее и светлее, потому что жухли и ломались под ветром камыши, обсыпались кустарники. И с каждым днем Тарас Звягин поеживался беспокойнее и беспокойнее. Наконец проговорил:

– Как бы не прихлопнули нас здесь… нагишом-то. Загремишь тогда под панфары на тот свет…

– Эко! – отмахнулся Филька. – Сколько раз говорено тебе – тверди тут с пятачок, а кругом хлябь. Переберись до холодов через болото, ну-ка…

– Серафима-то ездит… А ежели хвост за собой приволочет?

– Дур-рак! – только и сказал Филипп, – По себе и о других судишь.

Однако через несколько дней Меньшиков сам собрал «военный совет».

– Ну вот что, войско мое. Целое лето мы нюхали болотную вонь. И сейчас еще, куда ни сунься, невпротык. Значит, надо еще нюхать, еще лежать в камышах, притаившись. А то, – Филька покосился на Звягина, – и в самом деле загремим… под твои панфары. А потом, я думаю, мы еще все-таки погуляем. Небушко вот прояснится, очистится от тучек и…

– А если не прояснится? – спросил Костя. – Что же, так в болоте и сидеть всю жизнь тогда?

Серафима, перетиравшая за столом посуду, подняла на него голубые глаза и тотчас опустила их, торопливо сложила горкой чашки и так же торопливо вышла из избушки.

– Что, это от меня, что ли, зависит?! – прикрикнул даже Филька. – Сам я, что ли, хвост свой подставлял – пожалте, мол, прищемите… – Стих, обмяк, успокоился и продолжал: – Придется посидеть, ничего не сделаешь. Главное – без паники. Коль судьба свела нас, так надо держаться друг за друга. Тут не прояснится – к нам, в Сибирь, подадимся. Там леса глухие и дремучие, днем темно, а ночью и подавно. Но до поры… здесь будете жить, с Серафимой, до самых морозов, пока не закует болото…

– Эх ты! – беспокойно вскрикнул Тарас. – «Будете жить…» А ты что, на небо от нас вознесешься?

– Слушать меня! – строго проговорил Филька. – Пока один попробую… в родные места. Всем какой резон рисковать? Дорога нелегкая. Один-то как-нибудь проберусь, проползу ужом… бороду вот отпускаю, видишь, – повернулся он почему-то к Косте. – И вам обоим советую… на всякий случай. Немало, однако, есть людей, которым по ночам снитесь. А потом, к весне, я думаю, вернусь за вами. А не сам – так Демида, брательника, пришлю. Слушаться его, как меня самого. Поняли? До меня или до Демида за нее, за Серафиму, держитесь. Иначе пропадете.

Меньшиков подумал еще о чем-то и закончил:

– Вот и все. Закрываю совет. – И, не желая больше ничего объяснять, вышел на воздух.

– Продаст, продаст он нас, стерва… Слышь, Константин Андреич, – зашептал, едва закрылась дверь, Звягин, – уйдет с этой староверкой – и с концом! Куда мы из болота? С голоду пропадем еще до того, как милиционеры к нам пожалуют… Я ночами-то и так не сплю почти. Опасаюсь: встанет Филька да приколет нас по очереди к полу, как гадюк…

– Гадюк… – повторил тогда еще Костя. – Выбирай слова все же.

– В словах ли дело! С минутку поизвиваемся так же, да и затихнем. А он с этой болотной ведьмой и удерет…

Костя не верил, что Меньшиков может покинуть их в болоте. Однако слова Тараса Звягина смутили как то. До вечера он хмурился и молчал.

Вечером, когда Серафима готовила ужин, Филька сказал:

– Тарас, помоги Серафиме мяска нарубить, пельмени на прощание сготовим. А ты, Константин, пойдем-ка на воздух. Обговорим кой-чего напоследок.

Они, не обращая внимания на беспокойные взгляды Звягина, вышли из избушки, присели невдалеке на кучу сухого камыша.

– Вот что, друг по каторге, – сразу начал Меньшиков. – Я знаю, сумленье тебя гложет: не покинет ли нас в этом болоте проклятый Филька? Уйдет с Серафимой, и конец…

– Угадал, Филипп Авдеич.

– Так вот… Не затем я искал в этих местах сотоварища себе подходящего, чтобы… И проверял его на кровавом веселье не затем, понял? Кабы не был уверен в тебе, давно бы все хрящи перерубил. Чтобы ты никому не мог объяснить, что это за человечина Филипп Меньшиков. Дошло?

Филька встал, вытащил из ножен тяжелый нож, в двух шагах срубил березку в руку почти толщиной, сел.

– Так вот, – опять начал Филька. – Серафима выведет меня из болота, передаст надежным людям – вернется к вам. Она сумеет и вас уберечь. Ты только слушайся ее.

• Предыдущая
• 81/174
• Следующая