Тени исчезают в полдень - Иванов Анатолий Степанович - Страница 90
- Предыдущая
- 90/174
- Следующая
И последнее, что мелькнуло в его сознании: «Теперь отец, если переберется через реку, не найдет меня среди камней…»
А сверху, с совершенно ясного неба, начала вдруг сыпаться мелкая снежная крупка. Крупинки снега застревали в его обледеневших волосах. Он пошевелился и чуть повернул голову. Крупинки застревали теперь на ресницах, закатывались в его неглубокие посиневшие глазницы. Там они таяли, и тоненькие водяные дорожки сочились по щекам. Казалось, Федька спал и плакал во сне.
Постепенно водяные дорожки на его щеках загустели и превратились в ледяные полосочки. В глазницы набивалось все больше и больше снежных крупинок. Они были легкими, и ветерок время от времени выдувал их оттуда.
Потом снежная крупа сыпаться перестала.
В воздухе все холодало и холодало. Федька дышал все тише и тише.
Луна все стояла и стояла на своем месте.
Луна досмотрела до конца трагедию маленького человека, почти еще ребенка, но по-прежнему не торопилась уходить с небосвода.
… Очнулся Федька оттого, что кто-то его тормошил. Очнулся, но не мог раскрыть глаз – ресницы смерзлись.
Тогда тот, кто тормошил, схватил его голову и начал отогревать ресницы своим дыханием. Но такого тепла все равно не хватало, чтобы растопить замерзшие слезы.
И в следующий миг Федька почувствовал: кто-то прижимает его лицо к своему теплому тельцу, плотно укутывает его голову, видимо полами пальтишка, услышал, как в этом маленьком тельце часто-часто стучит сердце.
Укутанной Федькиной голове стало тепло. Он почувствовал – с волос за шиворот капают горячие капельки. «Откуда они и почему горячие? – подумал Федька. – Ага, это волосы оттаивают. Но почему все же капельки горячие?»
– Ага, отошел, заморгал!..
Голос был страшно знакомый. Но Федька не узнал его, потому что он донесся глухо, еле слышно. Да и голова его гудела, точно в ней бушевало пламя.
Федька хотел освободиться и глянуть на того, кому принадлежал голос, но его голову еще сильнее прижали к вздрагивающему голому телу.
– Ты погрейся еще, погрейся. Там тепло. А потом я тебе шапку дам. Я шапку принесла…
– Да кто ты? – спросил Федька, опять не узнав голоса.
В ответ услышал только таинственный смешок.
А с головы бежали теперь целые струйки. Они обжигали тело, к которому было прижато его лицо, и тело это вздрагивало. И вдруг Федька вспомнил, кому принадлежал этот голос. Он дернулся, закричал удивленно и радостно:
– Клашка? Это ты?!
– Вот чудак, – проговорила девочка, застегивая кофточку и пальтишко. Потом схватила мешочек, выдернула оттуда шапку. – На, надень… Тятенькина это…
– Да откуда ты взялась здесь?
– Я не взялась, а по льдинам перешла. Ох и страху натерпелась! Другая льдина ничего вроде, а какая ка ак качнется… словно люлька.
– Ну?!
– Чего «ну»? Мужики мечутся по берегу, ступят только на ледок, а он – хруп… А я легкая.
– Где? Какие мужики?
– Там, – махнула Клашка рукой в сторону деревни. – Я же видела, как ты от отца убегал. Я за водой ходила… Днем-то некогда было – убиралась, потом уроки учила…
– Так это ты была?
– Ну да. И мешочек твой подобрала. Вот он. – Клашка помолчала и спросила: – Не холодно тебе? Кабы не луна, ни в жисть не отыскала бы тебя до утра. Замерз, спрашиваю?
– Нет… Ноги вот только…
– Ноги… Ты весь закоченел. Бегай давай! Ну побежали!
Клашка подтолкнула его. Он сделал несколько шагов и сел.
– Чего ты?
– Ноги больно…
– Я и говорю, что закоченели. Вставай, вставай… Вот боров прямо закормленный! Вставай, говорю!
Клашка опять теребила его, пыталась поднять. Но Федька не вставал. Поджимая под собой ноги в обледенелых сапогах, он повторял одно и то же:
– Отстань, отвяжись… больно мне ходить… И голова горит прямо. Я лягу лучше…
И Федька в самом деле растянулся на снегу, снова закрыл глаза. Клашка пыталась его поднять, переворачивала с боку на бок, умоляла и даже целовала в холодные щеки и губы:
– Ну, Феденька! Ну, миленький!.. Замерзнешь ведь, Феденька. Вставай, а? Ну, встань хоть на минутку!
Но все было бесполезно. Федькино тело было вялым, тяжелым. Девочка беспомощно поглядела по сторонам. Далеко-далеко, на другом берегу, двигались огоньки – там все еще метался, видимо, Захар Большаков с колхозниками. Но они ничем не могли помочь детям.
– И чего ты навязался на меня, паразит такой? – воскликнула в отчаянии Клашка, пнула даже Федьку ногой, заревела и упала на колени, закрыв лицо руками.
Тогда Федька шевельнулся – раз, другой, третий – и попытался встать.
– Ладно, расплакалась тут, – проговорил он. И добавил с обидой: – И никто тебе не навязывался. Надо мне навязываться!
Клашка, смеясь от радости сквозь слезы, кинулась ему помогать.
– Ты маленечко, совсем маленечко побегай, и тебе будет легче. Вот увидишь. Ведь мужики вон, которые за сеном ездят, как ознобят ноги, так соскакивают с возов и бегут рядом… А ты что – ты, конечно, не навязался… Потом мы костер разожжем, у меня и спички есть… Утром, как развиднеется, надо обратно нам идти…
– Не пойду… не пойду! – сразу начал оседать обратно на снег Федька…
– Ну ладно, ладно, не пойдем! – испуганно и поспешно проговорила Клашка. – Зачем, в самом деле, нам идти? Костер разожжем и будем греться. Хлеб у нас есть…
Федька, морщась от боли, начал медленно ходить по каменистому берегу. Клашка крутилась вокруг, то и дело подталкивала его:
– Быстрей, Федя, ну, маленечко побыстрее…
Федька, закусив губы, прибавлял шагу. Вскоре он начал бегать…
Потом дети наломали сухих камышей и дудок, торчащих из-под снега недалеко от утеса. А самое главное – нашли несколько сухих сучьев, оторванных ветром от осокоря и сброшенных вниз. С трудом они развели небольшой огонь и стали сушиться.
Прежде всего необходимо было высушить Федькину обувь. Клашка стянула с него обледенелые сапоги, мокрые портянки, а ноги Федьки завернула в свой рваный шерстяной платок и в мешочек, в котором принесла хлеб. Сама осталась с непокрытой головой.
– Замерзнешь же, – сказал Федька.
– Вон что! – недовольно взметнула на него Клашка продолговатые, с едва заметной косинкой глаза.
К счастью, заметно потеплело.
Кое-как она подсушила его портянки и сапоги, помогла снова обуться. И потом до самого рассвета опять заставляла ходить по берегу, потому что костер потух быстро, съев все заготовленное топливо. Федька молча ходил, пошатываясь сперва незаметно, потом все сильнее и сильнее. Вскоре он стал запинаться и сел на камни, полузасыпанные недавно прошедшим и, вероятно, последним в этом году снежком.
– Ты только не сиди, только не сиди! – умоляла его Клашка, опускаясь рядом на камни. – Сейчас рассветет, и мы что-нибудь придумаем. А не мы – так дядя Захар. Обязательно…
– Я ничего, ничего… Голова вот только… Шапка горячая, что ли? Как камень…
– Какой камень? – не поняла Клашка.
– Мне не холодно, правда, не холодно… Я посижу, отдохну и встану.
Посидев, он в самом деле вставал и опять ходил, запинаясь и покачиваясь. Но когда рассвело, лед на Светлихе, простоявший всю ночь без движения, снова тронулся. Льдины опять становились на ребро, лезли одна на другую, с громким хлюпаньем падали на воду, с треском ломались и крошились. Перебраться кому-либо через это зловещее месиво льда было совершенно невозможно.
Ледоход продолжался весь день. И весь этот день Клашка мучилась с Федькой, то и дело впадавшим в долгое забытье. Примерно в полдень, измученная окончательно, она привалилась к какому-то камню, стала жевать кусок хлеба. Заставляла съесть хоть крошку хлеба и Федьку, но тот отказывался. Он сидел возле этого же камня и беспрерывно жаловался, что ему то холодно, то жарко.
Клашка случайно уперлась руками в камень и почувствовала, что он чуть-чуть тепленький. Она о чем-то подумала-подумала, поглядела на Федьку и пошла куда-то. Вернулась минут через двадцать, подхватила Федьку под мышки и через силу, багровея осунувшимся лицом, поволокла его в сторону.
- Предыдущая
- 90/174
- Следующая
