Вечный зов. Том I - Иванов Анатолий Степанович - Страница 150

• Предыдущая
• 150/167
• Следующая

Она пыталась заснуть. Но сон не шёл. Сбоку сопела и ворочалась Ганка, прижималась к ней тёплым тельцем, горячо дышала в плечо.

— Ты не спишь, тётя Наташа? — шёпотом спросила вдруг она.

— Нет. А ты чего не спишь?

— Я думаю.

Наташа была рада, что девочка заговорила с ней, отвлекла её. Она обняла Ганку за острые плечики, ещё плотнее прижала к себе.

— О чём ты думаешь?

— Так. Обо всём… Как ты думаешь, Димка хороший?

— Я не знаю, — сказала Наташа неопределённо. — Может быть.

— Хороший, хороший. — убеждённо зашептала девочка. — Как он сегодня… — И она не договорила, засмеялась чему-то, уткнувшись в Наташину грудь

Может быть, и правда Димка хороший, подумала Наташа, не такой, как он представляется ей.

— Тётя Наташа, тётя Наташа, — опять зашептала Ганка в ухо, — а ты… целовалась когда-нибудь?

— Ты… ты что?! О чём говоришь?

— Я ничего, я совсем-совсем ничего, — торопливо прошептала Ганка. — Только мне интересно… интересно, приятно это или нет?

И она смущённо и виновато хохотнула, спряталась под одеялом и затихла там пристыжённо. Немного погодя выпростала личико.

— Это нехорошо… нехорошо, что я спросила?

— Нет, это ничего. Только… я не знаю, приятно это или нет. Я ни с кем ещё не целовалась.

От этих собственных слов сердце Наташи вдруг больно и холодно заныло, глаза наполнились слезами. Но тут же сердце отпустило, боль исчезла, а слёзы хлынули ещё сильнее. Обильные, тёплые, они текли и текли, капая на подушку.

— Тётя Наташа, что с тобой? Тётя Наташа? — прошептала тревожно Ганка. — Почему ты плачешь?

Но, не дождавшись ответа и, видимо, поняв что-то, тихонько отодвинулась и затихла.

Так с мокрыми глазами Наташа и заснула.

На следующее утро всем трём — Наташе, Марье Фирсовне и Ганке — было почему-то очень неловко, словно они узнали друг о друге что-то неприличное. Марья Фирсовна рано начала греметь кастрюлями, молча приготовила завтрак. Ганка молча собиралась в школу, время от времени бросая на Наташу испуганные взгляды. «Неужели, — думала Наташа, — у неё начинается что-то к этому Димке? Ведь дети ещё».

Но хуже всех чувствовала себя Наташа. Теперь ей было непонятно, почему она так по-глупому поняла вчерашние слова Марьи Фирсовны о Семёне и вела себя по-глупому. И с ней, Марьей Фирсовной, и с Семёном.

Марья Фирсовна, кажется, понимала состояние Наташи. Уходя на работу, она от порога поглядела на неё и сказала: «Ничего, ничего…» Раньше они часто на завод ходили вместе, сегодня Марья Фирсовна не позвала её с собой. Наташа была ей благодарна, что не позвала.

Девушка вышла из дому минут через десять. Было ещё темно, в спину дул холодный ветер, тащил позёмку. Наташа подняла кроличий воротник. Она шла потихоньку, глядела, как в падающих из окна полосах света кружится снежная пыль, и думала о Семёне всё-таки с неприязнью: «Подумаешь, приметил он меня! Он… он, конечно, много сделал для меня. К Кружилину отвёл. Куда бы я, не появись Семён? Но это не значит, что я так и брошусь на него, пусть не ждёт и не надеется. Он мне совсем не нравится. Может, он всё это специально сделал, чтобы… И зачем домой отнёс, когда я потеряла сознание? К бабке Акулине мог бы…»

Но, думая обо всём этом, она краем сознания понимала, что в её мыслях что-то не так, а может быть, абсолютно всё не так. Во-первых, до бабушки Акулины далеко, она живёт где-то на краю села. Во-вторых, он ничего не ждёт, он сторонится её, избегает. Вот Юрка — этот… этот не избегает, этот как можно чаще старается попасться на глаза и вообще держит себя так, будто она чем-то обязана ему. В-третьих… ну да, она равнодушна к Семёну, хотя и благодарна ему за всё, но… но он ничего, глаза серые, какие-то глубокие, добрые, волосы светлые, мягкие, кожа на лице тоже светлая и нежная, как у девушки. А плечи широкие, руки сильные, шея упрямая и крепкая. И он весь крепкий и сильный, и, наверное, он легко донёс её тогда до дома, нисколько не устал…

Незаметно для себя она весь день думала о Семёне, разбирая его по косточкам, и, когда Юрий заскочил в столовую, она, подавая ему обед, невольно сравнила его с Семёном, подумала: нет, Семён лучше, у Юрия нос горбатый какой-то, хищный.

— Есть колоссальное по силе предложение, — сказал ей Юрий, пообедав.

— Какое? Насчёт танцев в клубе? Я не могу.

— Ещё колоссальнее! На Громотухе наледь пошла.

— Так что? — не поняла Наташа.

— Как что? Завтра лёд будет как стекло. Приглашаю покататься на коньках.

— Что ты! У меня и коньков нету.

— Это продумано. Я для тебя…

— Не до катанья мне, — сказала она сухо, перебив его.

— Эх, обижаете товарища Агафона, — проговорил Юрий и ушёл. Он сказал это весело и беспечно, но голос был грустным.

После обеда на улице потеплело, окна стали быстро оттаивать, Наташа беспрерывно вытирала с подоконников воду, глядела на заводской двор, ей хотелось увидеть Семёна. Мимо столовой часто проезжали грузовики и тракторы; заслышав шум моторов, она опять выглядывала в окно…

Она увидела его уже вечером, когда пошла домой. Его трактор с прицепом, гружённым ярко-оранжевыми ящиками, стоял метрах в двадцати от бревенчатого сарая, который все называли «склад № 8».

Склад был обнесён колючей проволокой, у его широких ворот всегда ходил охранник с винтовкой. Наташа знала, что там хранятся взрывчатые вещества.

Несколько человек при ярком свете электрических фонарей снимали с прицепа ящики, осторожно носили их в склад. Семён в истрёпанной, лоснящейся от мазута тужурке копался во внутренностях трактора, посвечивая туда карманным фонариком, затем, не видя ещё Наташу, полез в кабину, поднял сиденье, загремел какими-то железками.

Сердце Наташи неожиданно заколотилось, когда она увидела Семёна. Она удивилась этому, рассердилась даже на себя, вдруг совсем некстати вспомнила вчерашний Ганкин вопрос и, совсем растерянная, остановилась прямо возле кабины.

— А-а, — сказал Семён. Выпрыгнул на землю. В одной руке у него был кривой гаечный ключ, в другой — грязная промасленная тряпка. — Домой уже? А мне вот ещё раз гнать на станцию.

— Это ничего, — проговорила она и тут же поняла, что сказала глупость. Но он почему-то улыбался. — А что ты возишь?

— Так… штучки всякие. И сам не знаю.

«Он знает, только говорить не хочет… А может, нельзя ему говорить», — подумала Наташа без обиды и, волнуясь пуще прежнего, произнесла:

— Ты прости меня.

— За что?

— За всё. За вчерашнее.

— А что вчера такое случилось, чтоб простить?

От этих слов ей стало легко и хорошо. Он и правда добрый, незлопамятный, мелькнуло у неё. Она улыбнулась и пошла, боясь почему-то, что её хорошее настроение сейчас исчезнет. Но оно не исчезло до самого дома, не покинуло её, даже когда она столкнулась среди улицы с живущей по соседству девушкой, которую звали, кажется, Вера Инютина.

— Ослепла? — вскрикнула Инютина, её глаза блеснули кошачьим блеском.

— Извините, я задумалась.

— Ты думай, да глаза пошире разевай.

Наташа раза два-три до этого видела мельком Инютину, та всегда как-то странно оглядывала её, будто оценивала. И оценка, видимо, была невысокой, потому что Инютина презрительно поджимала пухлые губы и щурила продолговатые глаза.

Возле дома громко галдели ребятишки — Димка Савельев, Андрейка, Ганка, брат этой Веры Инютиной Колька. Ещё когда Наташа болела, Колька несколько раз появлялся у Савельевых, с любопытством оглядывал её, лежавшую на кровати, швыркал кривым простуженным носом и тёр под ним измазанным чернилами пальцем. Однажды, когда Наташе стало полегче, она спросила, как его звать.

— Меня-то? Карька-Сокол, — ответил он.

— Как, как?

— Ты не какай, а выздоравливай.

Наташа смутилась от таких слов, и Колька тоже густо покраснел, крутнулся, исчез и больше не появлялся.

Сейчас ребята барахтались в снегу, пытаясь запрячь в санки лохматую собачонку.

• Предыдущая
• 150/167
• Следующая