Вместе с Россией - Иванов Егор - Страница 105

• Предыдущая
• 105/116
• Следующая

Но самое «радостное» известие я припас на десерт… — с печальной улыбкой сказал Сухопаров. — Из-за ваших успехов Румыния вскоре вступит в войну на стороне Антанты!..

— Господи! Этого нам только еще не хватало! — вполне серьезно вырвалось у Брусилова.

От дождливых и туманных берегов Норвежского моря Соколов перенесся за сутки в ясный и прохладный июньский Стокгольм. Длинный перрон, сравнительно небольшой вокзал с гордым названием «Сентрален» и довольно тесная площадь перед ним. У выхода из вокзала, как было условлено еще в Христиании, его встретил помощник русского военного агента и в наемном экипаже по гладко уложенной брусчатке вдоль берега озера, а затем по полдюжине мостов, через средневековый Старый город, доставил Алексея на пристань Шеппсбрунн. Двухтрубный красавец пароход «Боре-II» уже начал посадку пассажиров на рейс в Гельсингфорс.

Усатый шведский жандарм, видимо, частенько встречал на пристани молодого русского офицера с разными господами, то прибывающими, то убывающими в Финляндию. Он даже не взглянул на бумаги Соколова, а только любезно откозырял обоим русским.

Палуба парохода «Боре-II» была юридически территорией Российской империи. Финский капитан, офицеры и матросы говорили неплохо на родном языке Соколова. Впервые он ощутил себя почти в родной атмосфере. Его напряжение понемногу спадало. Посидев в тесной каюте, Соколов поднялся в уютный ресторан на средней палубе.

Отсюда он полюбовался суровыми объемами королевского дворца, средневековыми домами и улочками, выходящими на Шеппсбрунн. Бросил он взгляд и на другой берег залива, где рядом с «Гранд-отелем» чернело покрытое копотью здание, над которым реял флаг Германской империи. «Наверное, германское посольство», — решил Алексей.

Суета у трапа заканчивалась. Провожающие отошли к пакгаузам и встали в ряд, дружно приготовив белые платки для прощального привета. Палуба парохода сильно завибрировала, между бортом и набережной появилась полоска чистой воды. Старый город медленно стал удаляться.

Соколов вышел на верхнюю палубу и сел в шезлонг на свежем ветру. Прямо перед ним полоскался на корме флаг России. Только теперь, под сенью этого флага, Алексей был практически в безопасности. Флаг навел его на мысли о том, какой встретит его родина, каким он сам возвращается к ней.

Он отсутствовал два года, из которых около полутора лет сидел в тюрьме. Он заглянул смерти в самые глаза и чуть не переступил ее черту. Он вспомнил ночь перед расстрелом, пробуждение для последнего причастия и чудо побега из тюремного замка в Эльбогене. Он вспомнил свои размышления после вынесения приговора и известия о казни. Он понял, что возвращается в Петроград совершенно иным человеком. Недели и месяцы в тюрьме закалили его дух, обострили чувство справедливости, понимание высокой ценности человеческой жизни и свободы.

В первые дни интернирования в Швейцарии, когда он получил доступ к газетам и журналам, он никак не мог утолить свой голод на печатную продукцию. Он читал французские и английские, швейцарские и немецкие газеты, изредка получал возможность заглянуть и в русские, но везде встречал одну лишь трескотню о «геройских битвах», «ожесточенных атаках», «громовой канонаде» и «решающих победах». Человеку, только что избегнувшему объятий реальной смерти, видение мира через шовинистические очки журналистов и подзорные трубы генеральских реляций казалось мышиной возней в горящем амбаре.

Как никто другой, он знал изнанку войны: австрийские дезертиры, с которыми он сидел долгое время в одной камере, рассказали ему многое из того, о чем он теперь мог вычитать между строк в русской прессе. Народу, людям противна война, в которой неизвестно за что надо отдавать свою жизнь.

Соколов воочию увидел, что австрийские рабочие и крестьяне, одетые в зеленые шинели, и русские в своем сером сукне — ничем не отличаются по своей натуре. Он читал о братаниях солдат враждебных армий, стихийно происходивших на фронтах; как опытный аналитик видел назревание острого кризиса военной и гражданской власти в воюющих державах, первые толчки экономических потрясений. Много раз при этом он вспоминал своего друга Михаила Сенина, молчаливые, но твердые позиции собственной жены и хотел понять сущность явлений, которые известны им, хотел как бы заглянуть за глухую стену, отгораживавшую его в чем-то от истины.

Здесь, на борту парохода, по самым свежим питерским газетам он видел, как изменилась Россия за два года войны. Ура-патриотический, шовинистический дух угас, не принеся ни побед, ни славы. Верхушка явно источала миазмы гниения. Торгаши и спекулянты накинулись на Россию, как клопы на спящего усталого путника в грязной корчме. Бездарные генералы терпели одно поражение за другим, а Ставка все не могла подобрать способных военачальников. Только в нынешней, летней кампании 1916 года начался наконец порядок на русском фронте.

Пароход все шел и шел по шхерам, им не было конца до самого Гельсингфорса. Непривычная дробность морского пейзажа, который вместо мощи и широты являл собой лабиринт синих струй среди розовых и серых скал, покрытых хвойным лесом, влиял на мышление, не давал сосредоточиться на большом и главном.

Только за мысом Гангут «Боре-II», не опасаясь более германских миноносок и субмарин, рискнул отойти на пару миль от островов.

Но вот из-за россыпи мелких шхер и отдельных скал открылся довольно большой остров с крепостью на нем. «Свеаборг…» — решил Соколов, глядя в заблаговременно купленный на пароходе план Гельсингфорса. За островом и вокруг него стояли на якорях огромные утюги дредноутов российского императорского флота, длинные, словно огромные торпеды, серые тела миноносцев. На военных кораблях шла своя обычная, такая мирная на вид жизнь. Белый «Боре-II», попыхивая из своих двух труб в голубое финское небо темно-синим дымом, проскользнул мимо суровых собратьев в Южную гавань и стал подваливать к причалу у самой Рыночной площади.

Морем цветов встретила Рыночная площадь корабль. Сойдя по трапу и представившись окружившим сходни всевозможным властям, Соколов очутился среди лотков с цветами, тележками, уставленными лоханками, в которых смешались все краски мира.

«Как удачно! — подумал полковник. — Завтра утром я буду уже в Петрограде и, если сейчас купить букет, он не успеет завянуть…»

Он велел носильщику отнести чемодан к извозчику и ждать его, а сам пустился в цветочные ряды. Алексей отобрал двадцать девять — в знак того, что познакомился со своей суженой 29 января у Шумаковых — крупных пунцовых бутонов роз на полусаженных крепких ножках и попросил их упаковать так, чтобы цветы не завяли до утра.

Добросовестная белокурая ширококостная финка с милыми и добрыми чертами лица справилась с делом отлично. Настоящий «вейка» неторопливо повез господина по красивому бульвару Эспланада, вывез на широкую Эстра Хенриксгатан и доставил к просторной, не то что в Стокгольме, Железнодорожной площади.

До отхода поезда оставалась еще пара часов. Алексей пошел побродить вокруг площади. Он не мог сидеть на месте от волнения. Соколов чувствовал себя здесь как дома, привыкая вновь слышать вокруг себя русскую речь. Но здесь говорили и по-шведски, и по-фински, показывая, что Финляндия — особая страна, а Гельсингфорс, по-фински Хельсинки, совсем не русский город.

…Когда Соколов вернулся в свое купе, там уже расположился попутчик — мичман императорского военного флота. Мичман представился старшему. Он оказался артиллерийским офицером с линкора «Император Павел I». Был рад, когда выяснилось, что высокий и статный, рано поседевший красивый господин в цивильном платье — Генерального штаба полковник. Моряки высокомерно относились к штатским и пехоте, а образованных генштабистов все-таки терпели… Соколов не стал распространяться о себе, лишь коротко сказал, что возвращается в Россию после долгой зарубежной командировки.

Поезд тронулся. «Через тринадцать часов я увижу Настю!» — забилось сердце Алексея. Внешне спокойный, он устроился поудобнее на бархатном диване и раскрыл газеты. Мичман скучающе смотрел в окно.

• Предыдущая
• 105/116
• Следующая