И маятник качнулся… - Иванова Вероника Евгеньевна - Страница 37
- Предыдущая
- 37/122
- Следующая
Идем дальше. Тот же Борг – птица достаточно высокого полета, если отвечает за безопасность принца. Ну, то, что он физически подготовлен для этой цели, сразу бросается в глаза. А вот его умственные способности стали для меня сюрпризом. Хорошо хоть приятным и полезным сюрпризом… Я скосил глаза в сторону рыжего верзилы. Все же его ум, на мой вкус, слишком оригинален: с одной стороны, он понимает, что я не представляю угрозы для него и принца в силу своих весьма скромных возможностей, но с другой стороны, он склонен видеть во мне ключ к решению очень серьезных проблем. А все из-за фокуса с луговинником… Счастье, что Борг не имеет представления о других моих «подвигах»!
С кровати донесся шорох и недоуменный возглас. Ну, наконец-то он очнулся!
– Руки в ноги, и марш к себе! – заявил я тоном, не терпящим возражений.
Борг ухмыльнулся, помог принцу встать, а я получил возможность тихо закрыть глаза и очистить разум от мусора накопившихся наблюдений и выводов…
Следующие три дня были потеряны впустую.
Целых три дня люди, живущие под одной крышей, морочили друг другу головы.
Четверо взрослых мужчин с усердием юных школяров делали вид, что ничего не произошло. Получалось у всех по-разному. Принц преуспел больше других, поскольку не мог вспомнить, приезжала ли его возлюбленная на самом деле или то был просто дивный сон. На втором месте шел доктор, который всякий раз при общении с вашим покорным слугой многозначительно ухмылялся, щуря и без того не очень-то большие глаза. Борг… Ну, этот почти не притворялся. Рыжий великан, встречаясь со мной взглядом, просто предлагал: «Поговорим?» А что же я?
Я не мог притворяться. И не потому, что истратил все внутренние резервы, потребные для актерского мастерства, а просто потому, что… устал. Я могу некоторое время балансировать на грани между Темной и Светлой сторонами своей Сущности, но каждый лишний шаг по лезвию меча иссушает источник хорошего расположения духа. Мне не удается без перерыва долго смеяться и шутить – в конце концов улыбка исчезает с моего лица и прячется в таких глубинах, что никакие силы не способны ее вытащить. Я не могу постоянно вести себя как «хороший мальчик», потому что во мне мало истинной доброты. Проще говоря, время от времени мне просто необходимо побыть мрачным и сварливым занудой…
Тот факт, что каждый день, укладываясь в постель, я вынужден был долго и тщательно выбирать позу для сна, тоже не способствовал появлению счастливой улыбки на лице. Синяки сходили медленно. То есть они вели себя в полном соответствии с правилами: уже стало ясно, какие именно желваки исчезнут раньше, какие – позже остальных, но мучительно хотелось выздороветь как можно скорее. К чести доктора, он делал все необходимое для моего выздоровления: растирания по утрам, холодная мазь для снятия отеков – по вечерам, да и работой меня не шибко нагружал. И все же, несмотря на очевидные удобства и уступки, я чувствовал себя обиженным, хотя и не мог ясно обрисовать самому себе причины этой обиды. Я ходил по дому мрачнее грозовой тучи, но пресекал любые попытки поговорить с собой «по душам». В принципе, следовало ожидать такой упадок сил и желаний как вполне предсказуемую реакцию на напряженные и насыщенные странными событиями дни. Я знал, что через какое-то время снова стану дурашливым мальчишкой. Но вот остальные…
Наверное, нужно было намекнуть окружающим о своих странностях. Правда, это выглядело бы форменным сумасшествием и было бы принято за очередную неудачную шутку, а я успел наплодить такое количество ошибок, связанных с несдержанностью речи, что следовало приостановиться. Хотя бы для того, чтобы оные ошибки сосчитать, взвесить, оценить и решить для себя: поступать таким же образом в дальнейшем или все же стоит серьезно следить за своими словами…
Я пытался себя воспитывать. Честно, пытался. Однако жаркая солнечная погода не способствовала прогулкам по Болоту Тоскливых Раздумий. На четвертый день я почти собрался нанести визит вежливости речке, протекавшей у подножия холма, на котором располагалась усадьба Гизариуса, но все радужные надежды на приятное уединение и водные процедуры нарушил приказ отправиться в деревню, дабы забрать у тамошнего кузнеца некую вещь, которую доктор заказывал изготовить. Робкий протест, вроде: «Куда я попрусь по самому солнцепеку?» не вызвал ни капли сочувствия, и спустя четверть часа, одевшись, как пугало (что было очень легко при доступном мне гардеробе), и из вредности пять раз переспросив дорогу (что оказалось невыносимо приятно), я вышел за ворота.
По дорожке, пугливо огибающей опушку леса, по кромке поля, по мосту через ручей – я не успел устать или соскучиться, как ступил в пределы памятной деревни. На улочках в полуденный час почти не было людей – хотя какие это улочки: так, свободные от деревьев и кустов участки земли, трава на которых лишь кое-где примята колесами и босыми ногами детворы. Приличный вид имела только главная улица деревни, на которую я после рассеянных блужданий и вышел, поскольку кузница (по уверениям доктора) должна была находиться где-то среди домов самых уважаемых селян. Несколько раз пришлось пройти мимо играющих мальчишек, которые провожали меня настороженными взглядами и парой-тройкой мелких камней, по счастливой случайности ни разу не долетевших до моей спины. Такое настроение детей ясно говорило о том, что даже если староста и испытывал ко мне чувство благодарности, то далеко не все его односельчане точно так же относились к странному типу с клеймом через всю щеку.
Я постарался не обращать внимания. Глупо обижаться на детей: они еще не могут оценить тяжесть проступка и размер искупления. Возможно, эти белобрысые пацаны никогда не будут класть на весы ни чужую вину, ни свою. Если так, то им повезет больше, чем мне, – чаши моих весов все время раскачиваются, не находя покоя…
Кузница пряталась за поворотом улицы, отделенная от других строений не только внушительным расстоянием, но и полосой земли, присыпанной речным песком, дабы в случае пожара (а при работе с огнем нужно быть готовым к любым неприятностям) пламя не перекинулось на дома соседей. Высокие двери были полуоткрыты: где-то за ними, в глубокой тени ритмично пел молот, шипела сталь, оскорбленная болезненным омовением в холодной воде, и звенели голоса, столь же резкие и протяжные, как стоны железа, меняющего свою форму в умелых руках мастера. Слов было не разобрать, да и ни к чему подслушивать – секреты преображения руды в предметы, дающие либо отнимающие жизнь, никогда меня не занимали…
На невысоком заборе, отделявшем кузню от улицы, мальчуган лет семи играл с матерым серым котом. Точнее, ребятенок думал, что играет, а кот – всего лишь позволял настойчивым пальчикам теребить кончик своего хвоста да легонько шлепал лапой по лохматой травинке, которую малец упорно пытался засунуть животному в рот. Я перегнулся через верхнюю жердь и как можно доброжелательнее обратился к мальчику:
– Это ваш дом, юноша?
Польщенный «взрослым» обращением, малец забыл о коте и важно кивнул.
– Стало быть, кузнец приходится вам родителем?
Еще один кивок.
– Будьте любезны, юноша, попросите его на минутку оставить дела и переговорить со мной. Это возможно?
Мальчуган задумался, переваривая мою церемонную речь, и, когда я уже лихорадочно начал обдумывать более простую и понятную фразу, развернулся, бросив при этом нерешительный взгляд в сторону кота, на широкой морде которого было написано довольство тем, что его, наконец, оставили в покое.
– Не волнуйтесь, я пригляжу за вашим зверем. Даю слово. – Я улыбнулся, стараясь не сильно кривить лицо, чтобы не пугать ребенка.
Гордый сознанием собственной важности и значимости данного ему поручения, мальчуган, путаясь в просторных штанах, которые явно были предназначены «на вырост», посеменил туда, где звенела сталь, а я пролез между жердями ограды и приступил к исполнению своего обещания.
Кот изо всех сил притворялся, что спит, но разве какой-нибудь представитель этого мохнато-усато-полосатого племени может усидеть на месте, когда всего в паре ладоней от его морды по нагретой солнцем деревянной палке медленно – очень медленно! – шагают два совершенно беззащитных пальца. Неуловимое движение, взъерошившее воздух – и когти прочертили полосы на дереве в том самом месте, где еще мгновение назад нежилась моя рука.
- Предыдущая
- 37/122
- Следующая
