Кровная связь - Айлс Грег - Страница 80
- Предыдущая
- 80/141
- Следующая
– Успокойся, – говорю я дрожащим голосом. – Что сказал Малик перед этим?
Мы говорили о групповой терапии… Он сказал: «Не следует порочить и недооценивать то, что вам не довелось испытать самой, Кэтрин». Неужели он произнес бы эти слова, если бы я когда-либо входила в состав его «группы X»? На меня накатывает волна безмерного облегчения, но быстро исчезает. А не могла ли я общаться с Маликом один на один в состоянии расщепления личности, а потом забыла об этом или подавила эти воспоминания? Я не помню такого, но ведь я не помню и сексуального надругательства над собой в детстве. Что отнюдь не значит, что его не было. Или, быть может, Малик знает обо мне столько, потому что я сама рассказала ему об этом?
Я с трудом поднимаюсь из ванны и брызгаю холодной водой из раковины себе в лицо. Пока я рассматриваю в зеркале свои покрасневшие глаза, по телу у меня пробегает дрожь, предвестница ужасающей мысли. В какой-то момент во время нашего телефонного разговора у меня возникло чувство, что Малик хочет дать мне понять, что пациентки являются его любовницами. Или бывшими любовницами. А не мог ли он удовлетворить свое вожделение во время сеанса со мной, о котором у меня не осталось воспоминаний? Я до сих пор не забыла шок, который испытала, когда фотография Малика выползла из факса моего деда. Я была уверена, что вижу его лицо за последние десять лет впервые. Но какова цена моей уверенности? Стоит только впустить на порог мысль о том, что не помнишь отрывков своего прошлого, как можно предположить все, что угодно. А для того, с кем уже случались маниакальные эпизоды и потери памяти после опьянения, это не такой уж и большой шаг.
Перестань думать, – говорит голос в моей голове, голос моего инстинкта самосохранения. – Слишком много правды, пришедшей слишком быстро, может погубить тебя…
Сорвав огромное полотенце с крючка на двери, я заворачиваюсь в него, потом забираюсь в постель и укрываюсь одеялом до подбородка. Свет по-прежнему горит, и я не собираюсь выключать его. Я переключаю свой телефон на виброзвонок, закрываю глаза и молюсь, чтобы ко мне пришел сон.
В любую другую ночь мне понадобилась бы выпивка или валиум, чтобы усмирить бешеный хоровод мыслей в голове, но сегодня эту заботу берет на себя чрезмерная усталость. Сознание мое меркнет, и перед глазами встает лицо доктора Малика. Глаза его холодно и проницательно смотрят на меня. Затем его сменяет лицо Майкла Уэллса. Глаза у Майкла добрые, теплые и открытые. Что-то в нем напоминает мне отца, но я не могу уловить, что именно. Это не глаза и не сложение, а что-то в манере держать себя. Может быть, то, что он не спешит осуждать других. Что бы это ни было, оно притягивает меня.
Почему я не сказала Майклу, что беременна? Это единственное, что я от него утаила. Может быть, все это оттого, что где-то в глубине души как раз я надеюсь на развитие отношений? Неужели я боюсь того, что когда он узнает о моей беременности, то исчезнет подобно всем другим мужчинам, которых влекло лишь мое тело и моя ненасытность?
Прекрати! – кричит голос у меня в голове. – Прекрати… прекрати… прекрати!
Я знаю один фокус, который помогает мне справляться с разрушительными и угнетающими мыслями. Я переношусь в совершенно иное место, где царит мир и покой. Для меня таким местом всегда был океан. Я свободно погружаюсь около разноцветной коралловой стены, стены, которая круто уходит из верхних нежно-голубых пластов воды в чернильно-черную глубину. Вокруг царит тишина, слышен лишь стук моего сердца. Мое тело, как нож, пронзает теплые слои, пока тепло не сменяется холодом, и мое восприятие окружает меня коконом, впитывая все, что я вижу. Потом меня охватывает восторг, исступленный восторг глубины. Вот и сейчас я скольжу вдоль этой стены, сквозь последний мерцающий слой бодрствования погружаясь в глубокий сон. Мне хочется, чтобы внизу меня всегда ждала только темнота. Но она никогда не бывает одна. Рядом притаились кошмары, как бывает всегда. Это преисподняя, потусторонний мир, в котором я чувствую себя чужой – или беглянкой, или солдатом, застывшим посреди кровавой битвы. Здесь меня всегда сопровождают страх и растерянность, и нам предстоит долгое путешествие.
Еще подростком я где-то слышала, что сон, который, как кажется, длится долгие часы, на самом деле протекает за шесть-семь секунд. Теперь я знаю, что это неправда. Большинство сновидений длятся десять-пятнадцать минут, причем одни сменяют другие в глубинах быстрого сна. Одни сны мы помним, другие нет. Большинство же моих – зачастую более ярких, нежели реальная жизнь, – оставляют после себя лишь отрывочные видения, подобные вырванным страницам из книжки с картинками.
Сегодня ночью все по-другому.
Сегодня ночью я снова сижу в ржавом оранжевом грузовичке. Я снова на острове. За рулем мой дедушка. Мы едем вверх по длинному, пологому склону старого пастбища. С одной стороны виден пруд, куда ходят на водопой коровы. Их лепешки покрывают траву подобно высохшим пирожкам из грязи. Волосы у дедушки черные, а не серебряные. В грузовичке плохо пахнет. Горелым моторным маслом, жевательным табаком, плесенью. Остальные запахи я распознать не могу.
Собирается дождь. Небо над нами свинцово-серого цвета, воздух неподвижен. Мы неуклонно поднимаемся по пологому склону, направляясь к вершине. Ужас сжимает мне горло, но лицо дедушки спокойно. Он не знает, что находится там, по другую сторону холма. Я тоже не знаю этого, но уверена, что что-то плохое. Мне так часто снился этот сон, что теперь я знаю, что сплю. С каждым разом мы оказываемся все ближе к вершине, но никогда не переваливаем через нее. Однако мы все ближе к ней… Я знаю, что скоро проснусь.
Но сегодня ночью я не просыпаюсь.
Сегодня дедушка включает другую передачу, нажимает на педаль газа и старый пикап переваливает на ту сторону. Коровы ждут, глядя на нас с тупым равнодушием. За ними лежит пруд, серо-стального цвета и гладкий, как стекло.
Я так крепко сжимаю кулаки, что ладони мои кровоточат.
В пруду кто-то есть.
Это человек.
Он плавает лицом вниз, раскинув руки в стороны, как распятый на кресте Иисус. И волосы у него тоже длинные, как у Иисуса. Я хочу крикнуть, но дедушка, похоже, не видит этого человека. Онемев от страха, я указываю на него пальцем. Дедушка щурится и качает головой.
– Проклятый дождь, – говорит он. – В дождь на острове никто не работает.
Грузовичок катится вниз по склону, дедушка показывает куда-то вправо от нас. Призовой бык-чемпион оседлал корову и двигается на ней яростными рывками. Пока дедушка смотрит на совокупляющихся животных, я оглядываюсь на пруд.
Человек больше не плавает лицом вниз. Он поднимается на ноги. Ладони у меня чешутся от дурного предчувствия. Мужчина стоит не в пруду, а на нем. Он стоит на его стеклянной поверхности, как будто на ледовом катке. Но ведь жара снаружи достигает почти ста градусов по Фаренгейту. Сердце у меня стучит так громко, что я слышу его даже сквозь рокот мотора.
Человек, стоящий на поверхности пруда, – мой отец.
Я узнаю его джинсы и рабочую рубашку. А под длинными волосами вижу его глубоко посаженные карие глаза. Я молча смотрю на него, а он идет по воде, протянув ко мне руки. Он хочет мне что-то показать. Дедушка же буквально загипнотизирован быком, покрывающим корову. Я тяну его за рукав, но он никак не реагирует. Папа идет по воде, как Иисус в Библии, а дедушка не хочет на это посмотреть!
– Папа! – кричу я.
Люк Ферри кивает мне, но ничего не говорит. Приблизившись к берегу, он начинает расстегивать пуговицы на рубашке. Я вижу темные волосы у него на груди. Я хочу закрыть глаза, но не могу. Справа в груди у него отверстие, куда вошла пуля. На теле видны и другие шрамы, в том числе большой Y-образный разрез оставшийся после вскрытия. Я в ужасе смотрю на него, а папа сует два пальца в рану от пули и начинает разрывать ее. Он хочет, чтобы я смотрела, но я не могу. Я закрываю глаза руками, но все-таки подглядываю в щелочку между пальцами. Из раны что-то сочится, только это не кровь. Это что-то серое. Это все, что я вижу, и это все, что я хочу знать.
- Предыдущая
- 80/141
- Следующая
