Бабушкины янтари - Анисимова Александра Петровна - Страница 18

• Предыдущая
• 18/29
• Следующая

Так Пелагея расстроилась, что Матвей и не рад, что такой разговор завел.

— Ладно, говорит, — ладно! Делай как хочешь, я тебе ничего не говорю. Молчу. Молчу.

Ну и опять все пошло по-хорошему. Однажды ночью услыхал Матвей — встает жена с постели. Он ее спрашивает:

— Ты чего поднялась? А она:

— Ничего. Дитё покачать. Плачет что-то. Рассердился Матвей:

— Вот еще выдумала! Какой от него может быть плач? Ведь это полено! Дерево! У него и голосу нет.

— Это как так «голосу нет»? А не ты ли сам мне сказывал, что в лесу каждое дерево по голосу знаешь?

— Ну и что же? — говорит Матвей. — Я, конечно, разбираю, какое дерево и как листьями шумит, какое и как поскрипывает, какое и как под ветром стонет. Какой же я был бы лесник, если бы я деревья по голосам не знал?

— Так, так! — говорит Пелагея. — Значит, ты от дерева голос слышишь, а я нет? Я, Матвеюшка, тоже не глухая. Я тоже слышу. А ты лучше спи себе и не говори мне ничего.

И принялась она зыбку качать да баюкалку приговаривать:

Под эту песенку Матвей и уснул крепким сном.

Как начали в лесу прочистку, стали люди к леснику в избу заходить — кто испить, кто погреться, кто варежки посушить. И, конечно, кто ни войдет, всякий прежде всего зыбку видит. Говорят люди:

— А у вас, оказывается, в семействе прибавление. А мы и не слыхали!

И, конечно, каждый спросит:

— Сынок или дочка?

Пелагея только успевает отвечать:

— Сынок милые, сынок, Сереженькой звать.

А сама положок на зыбке поплотнее запахивает. Люди думают: «Дитя не кажет — видно, сглазу боится». И, конечно, в зыбку заглянуть стесняются.

Один дяденька лесника спрашивает:

— Ты что это, Матвей Иваныч, таишься? У тебя сынок растет, а ты помалкиваешь?

Матвей Иванович растерялся, застеснялся, глаза прячет и говорит сам не зная что:

— Уж какой там сынок! Не сынок, а, прямо сказать, березовый пенек. Сдурела баба на старости, вот и утешается — зыбку качает…

Матвей Иванович сказал так одному, а тот другому, а другой третьему, третий пересказал куму, кум свату, а сват брату. Ну и пошел разговор со двора на двор по всему селу:

— У лесника у Матвея сынок народился.

— А Матвей-то стесняется, говорит: «Сдурела баба на старости».

— А парнишку хвалит, говорит: «Здоровенький да крепенький, как пенек березовый».

Вроде и те же слова, да по-другому повернули. А про то, что в зыбке березовое полено лежит, никому и в голову не пришло.

Ну в селе идет свое, а в лесной сторожке свое.

Однажды ночью проснулся Матвей Иванович и слышит: сильная погода разыгралась. За окошком буран стонет и воет. Лес шумит и гудит. И кажется Матвею Ивановичу, будто в зыбке что-то возится да покрякивает. И не поймет он — то ли правда в зыбке дитя сопит да шевыряется, то ли ветер за окном приплакивает. Стал он жену будить:

— Проснись, мать! Дитё-то вроде плачет. Поднялась Пелагея и к зыбке:

— Ну-ну, миленький, нишкни, нишкни! Вот я тебя покачаю, вот я тебя прибаюкаю.

А дитё не унимается, плачет. Взяла его Пелагея на руки, развернула, перевернула. Опять принялась баюкать. И говорит:

— Это он к погоде так растревожился, к бурану. Ну-ка, отец, поуговаривай еще ты его. Посмотри-ка на сыночка нашего — он уж и глазками глядит и ручонки тянет.

Матвей Иванович прямо-таки диву дался:

— Это как же, — говорит, так? Неужели он и вправду так очеловечился? Как же ты сумела его этак выходить?

А Пелагея на это ему ответила:

— А вот так, Матвеюшка, и выходила. Я ведь все к нему с заботой да с лаской. Это материнская ласка его отогрела. А от ласки от материнской не то что дерево, а и камень оживеть может. Ну как теперь тебе — от людей стыдно не будет?

— Да нет, — говорит Матвей, — теперь что же. Дитё как следует быть! Давай теперь его растить да воспитывать, чтобы вырос у нас сынок и разумный, и честный, и к работе прилежный, чтобы и нам с тобой на утешение и чтобы от людей укора не заслужил.

И стали лесник с лесничихой сынка растить. Ничего для него не жалели, но уж и зря баловаться не позволяли. Нет! Ласка лаской, а строгость строгостью.

А зыбка в их дому оказалась счастливой: только-только Сереженьке маловата стала, родила Пелагеюшка сына. Не прошло двух лет, родила второго. И стало у Матвея с Пелагеей три сына. И все умные и разумные, и смелые и умелые, и на ученье и на всякие дела понятливые. И не только отец с матерью, а и все добрые люди на них любовались да другим ребятам их в пример ставили, особенно большака Сергея.

Конечно, и Матвея с Пелагеей хвалили — сумели они детей и вырастить, и воспитать, и ко всякой работе приохотить.

То была сказка, а теперь будет к ней маленькая досказка.

Вот совсем недавно — только не подумайте, что в том самом селе, — нет! совсем в другом месте, — шли две женщины из школы с родительского собрания. Одна волнуется и говорит:

— Удивляюсь! Где же отец с матерью были? Неужели не видали, какой у них оболтус растет?

А другая на это сказала:

— Не следили за ним, пока маленький был, вот и вырастили дубину стоеросовую. Родители разные бывают. Иные и из пенька паренька смогут выходить.

Наверно, эта женщина что-нибудь слыхала про Матвея с Пелагеей.

А может быть, так это у ней, к слову пришлось?

Не в городе, а в селе, не в улице, а в переулке жили-были два брата — Кондрат и Игнат. И дедушка и отец у них горшечным делом занимались, а по наследству это ремесло и к Кондрату с Игнатом перешло.

Делали Кондрат с Игнатом всякую глиняную посуду и в ближних селах на базарах ее продавали. Старший брат Кондрат, конечно, хозяином считался — вся забота на нем лежала, от него и распоряжение шло. Знал Кондрат, в какое время какая посуда хозяйкам требуется, когда и на что на базарах спрос бывает. Как подходит пора коровам телиться, он побольше молочных горшков на базар вывозит. К полотью и к сенокосу, а тем более к жнитву он кувшинов и жбанов наготовит, ведь людям надо с собой в поле кваску или водицы брать. Ну, а осенью, когда хлеба с полей уберут и всякую овощь с огородов снимут, у хозяек самая стряпня пойдет — и солят, и варят, и парят, и жарят. В эту пору на чашки-плошки, на всякие корчажки большой бор бывает. А уж печной горшок круглый год требуется, потому что щи да кашу, пищу нашу, каждый день варить приходится.

Кондратову посуду на базарах не обегали, знали его за доброго мастера — уж он какую-нибудь кособокую или косоротую посудину на базар не вывезет — себя срамить не станет. И действительно, работал аккуратно. И от младшего брата того же требовал.

А младший брат Игнат не только от старшего брательника не отставал, а еще и почище его сработает — и крепко, и гладко, да еще разными причудами разукрасит. Какие он расчудесные кувшины выделывал, залюбуешься! По горлышку выведет мелкий узорчик — елочки, да зубчики, да волнистые полосы, а по пузу распишет, как говорится, петухами-курами, разными фигурами. Для любителей, по заказу, он даже именные кувшины делал.

С кувшинов Игнат на другое перешел, начал детские игрушки из глины лепить — всяких коней, гусей-лебедей, петушков да курочек. А потом и за куклы принялся.

Кондрат сам причудами не занимался, но младшему брату не запрещал. Однажды, перед ярмаркой, даже сам наказал:

— Давай-ка, — говорит, — брат Игнаша, наделай-ка недостаточней этой разной детской забавы. Ярмарка большая будет, такой товар тоже хорошо разойдется.

А Игнат этому делу и рад. Закончил он горшки, сколько ему полагалось, и принялся игрушки лепить. Много их наделал. А обливу пустил и красную, и зеленую, и желтую с белизной, и красную с желтизной. Обжигал сам, старшего брата и близко к печи не подпускал.

• Предыдущая
• 18/29
• Следующая