Темное дело - де Бальзак Оноре - Страница 48
- Предыдущая
- 48/50
- Следующая
Берта — живой портрет матери, но без ее отваги и смелости; дочь унаследовала утонченность и остроумие матери, но она «больше женщина», как с грустью говорит Лоранса. Маркиза не хотела выдавать дочь замуж, раньше чем ей исполнится двадцать лет. Семейные сбережения, которыми осмотрительно распоряжался старик д'Отсэр, были, при падении ренты в 1830 году, помещены в фондовые бумаги и составили приданое Берты; они приносили в 1833 году, когда девушке исполнилось двадцать лет, около восьмидесяти тысяч франков дохода.
В это время княгиня Кадиньян, решившая женить своего сына, герцога де Мофриньеза, познакомила его с маркизой де Сен-Синь. Уже несколько месяцев, как Жорж де Мофриньез три раза в неделю обедал у маркизы, сопровождал ее с дочерью в Итальянскую оперу, гарцевал около их коляски во время прогулок в Булонском лесу. Для обитателей Сен-Жерменского предместья было ясно, что Жорж влюблен в Берту. Но никто не мог решить: маркизе ли де Сен-Синь хочется сделать свою дочь герцогиней, а потом и княгиней, или же это княгиня зарится на богатое приданое для своего сынка; знаменитая ли Диана противится намерениям провинциального дворянства или же провинциальное дворянство страшится дурной славы г-жи де Кадиньян, ее склонностей и расточительного образа жизни. Боясь повредить сыну, княгиня сделалась набожной, стала скрывать свою интимную жизнь и проводила летние месяцы в Женеве, где арендовала виллу.
Однажды у княгини де Кадиньян сидели председатель совета министров де Марсе, ее прежний любовник, и маркиза д'Эспар. В тот вечер княгиня видела де Марсе в последний раз: он вскоре умер. Здесь находились также помощник статс-секретаря кабинета министров, два посланника, два знаменитых оратора из палаты пэров, старики герцоги де Ленонкур и де Наваррен, граф де Ванденес с молодой супругой и д'Артез; они представляли собою довольно странное общество, однако состав его объяснялся очень просто: надо было исхлопотать у премьер-министра пропуск для князя де Кадиньяна. Де Марсе, не желавший брать ответственность на себя, приехал сообщить княгине, что он передал это дело в верные руки. В тот же вечер окончательный ответ им должен был привезти некий многоопытный политический деятель. Доложили о приезде маркизы де Сен-Синь с дочерью. Лоранса, политические убеждения которой оставались непоколебимыми, не только удивилась, но была возмущена, застав самых выдающихся представителей легитимизма из обеих палат за шумной беседой с премьер-министром короля, которого она называла не иначе как герцогом Орлеанским. Де Марсе горел особенно ярко, как светильник, готовый угаснуть. Здесь он с удовольствием забывал обо всех треволнениях политики. Маркиза де Сен-Синь мирилась с присутствием де Марсе так же, как австрийский двор, говорят, мирился тогда с Сент-Олером: за светским человеком она старалась не видеть министра. Однако, когда лакей доложил о графе де Гондревиле, она вдруг вскочила с места словно ужаленная.
— Прощайте, сударыня, — сухо сказала она хозяйке.
Лоранса вышла вместе с дочерью, соображая, через какие комнаты пройти, чтобы не встретиться с этим человеком, сыгравшим столь роковую роль в ее жизни.
— Вы, кажется, сейчас расстроили женитьбу Жоржа, — шепнула княгиня своему давнему возлюбленному.
Бывший арсийский чиновник, бывший представитель народа, бывший термидорианец, бывший трибун, бывший государственный советник, бывший сенатор Империи и граф, бывший пэр Людовика XVIII и нынешний пэр раболепно склонился перед хозяйкой дома.
— Не бойтесь, сударыня, с князьями мы не воюем, — пошутил он, садясь подле нее.
В свое время Мален пользовался благоволением Людовика XVIII, которому весьма пригодилась опытность бывшего сенатора. Мален помог свергнуть Деказа и усиленно поддерживал правительство Виллеля. Холодно встреченный Карлом X, он, как и Талейран, перешел в ряды недовольных. Начиная с 1789 года он имел счастье служить одиннадцати правительствам и теперь был в великой милости у двенадцатого, которому, конечно, изменит, как изменял предыдущим. Но вот уже больше года, как он порвал узы дружбы, связывавшие его с самым знаменитым нашим дипломатом. Именно в этот вечер, говоря о великом дипломате, он сострил:
— Знаете, почему он настроен столь враждебно к герцогу Бордоскому? Потому что этот претендент слишком молод...
— Вы тем самым даете молодежи довольно странный совет, — возразил ему Растиньяк.
Де Марсе, помрачневший после слов княгини, не отзывался на эти шутки; он недружелюбно поглядывал на Гондревиля и, видимо, не желал вступать в разговор, дожидаясь, чтобы старик, имевший привычку ложиться рано, уехал. Все гости, бывшие свидетелями ухода г-жи де Сен-Синь и догадывавшиеся, почему именно она ушла, молчали, как и де Марсе. Гондревиль не узнал маркизы и удивлялся, почему все так сдержанны; но и житейский опыт, и политические нравы развили в нем такт, к тому же он был человек умный: он решил, что его присутствие стеснительно, и вскоре уехал. Де Марсе стал у камина и, погруженный в глубокую задумчивость, смотрел вслед медленно удалявшемуся семидесятилетнему старику.
— Я сделал оплошность, княгиня, что заранее не назвал вам своего доверенного, — сказал наконец премьер-министр, когда донесся стук отъезжавшего экипажа. — Но я искуплю эту ошибку и дам вам возможность примириться с Сен-Синями. Дело происходило больше тридцати лет тому назад, следовательно оно старо, как смерть Генриха Четвертого, подробности которой, впрочем, говоря между нами, — вопреки поговорке, — мало известны, как и подробности многих других исторических катастроф. К тому же, уверяю вас, дело это очень любопытное, даже если бы оно не касалось маркизы. Оно бросает свет на один из самых прославленных эпизодов нашей современной истории, а именно на эпизод, связанный с Мон-Сен-Бернаром. Это даст господам посланникам возможность убедиться, что в смысле проницательности нашим современным политическим деятелям далеко до тех Макиавелли, которых в тысяча семьсот девяносто третьем году народные волны подняли над всеми бурями, причем некоторым из них удалось, как говорится в романсе, «обрести себе тихую пристань». Только тот, кого тогда трепали ураганы, и может занимать нынче во Франции более или менее выдающееся положение.
— Однако мне кажется, что вам в этом смысле лучшего и желать нельзя, — заметила с улыбкой княгиня.
Все присутствующие засмеялись весело, но сдержанно, как того требует свет, и сам де Марсе не мог не улыбнуться. Посланникам, видимо, хотелось поскорее узнать, о чем именно идет речь; де Марсе откашлялся, и все замолчали.
— Июльской ночью тысяча восьмисотого года, — начал премьер-министр, — часов около трех, когда уже занималась заря и тускнели свечи, два человека, уставшие от игры в буйот, — быть может, они и играли-то только для того, чтобы занять других, — вышли из зала Министерства иностранных дел, которое находилось тогда на улице Бак, и направились в одну из гостиных. Эти два человека, из коих один уже умер, а другой стоит одной ногой в могиле, каждый по-своему — люди незаурядные. Оба были священниками, и оба сняли с себя сан; оба женились. Один был простым ораторианцем, другой носил епископскую митру. Первого звали Фуше, имени второго я вам не назову; но оба они были тогда простыми французскими гражданами, простыми, да не вполне. Когда они направились в будуар, оставшиеся гости были этим несколько удивлены. За ними последовал третий. Что касается этого третьего, — а он воображал себя гораздо умнее двух первых, — то его имя было Сийес, и, как всем вам известно, до революции он тоже был духовным лицом. Тот из них, что прихрамывал, был тогда министром иностранных дел, а Фуше — министром полиции. Сийес недавно отказался от звания консула. Еще один человек, маленького роста, бесстрастный и строгий, встал со своего места и пошел вслед за теми тремя, сказав громко в присутствии того, кто и передал мне эти слова: «Боюсь поповского брелана!» Это был военный министр. Восклицание Карно ничуть не встревожило двух консулов, сидевших тут же за игрой. Камбасерес и Лебрен находились тогда во власти своих министров, гораздо более могущественных, чем сами консулы. Почти все эти государственные деятели умерли, с ними уже можно не считаться: они принадлежат истории, а исторические события той ночи были страшны. Я рассказываю вам о них потому, что только я один и знаю об этом, и потому, что Людовик Восемнадцатый не рассказал о них несчастной госпоже де Сен-Синь, а нынешнему правительству безразлично, знает она о них или нет. Все четверо сели. Прежде чем было произнесено хотя бы слово, хромой затворил дверь и даже, говорят, запер ее на ключ. Только очень благовоспитанные люди могут быть так аккуратны! У троих священников были бледные, бесстрастные лица, которые вы, вероятно, еще помните. Один только Карно выделялся своим румянцем. И военный заговорил первый:
- Предыдущая
- 48/50
- Следующая
