Жаркие перегоны - Барабашов Валерий Михайлович - Страница 17

Фантазия нарисовала Уржумову его же самого в роли дорабатывающего простого инженера (и так ведь может случиться) какой-нибудь из служб управления. Выбор службы не имеет значения — он хорошо разбирается в работе любой из них и с любой работой справится. Был же он в свое время и начальником депо, и заместителем, и начальником отделения... А начинал рядовым инженером в депо, которое позже возглавил, — работал и учился. Он, пожалуй, не мог бы объяснить себе, за какие именно заслуги выдвинули его сначала на одну невысокую служебную ступеньку, потом на другую, третью. Потом многие годы он сам продвигал людей, замеченных и отмеченных им в работе, возможно, интуитивно ценя в них какие-то свои черты характера и свои способности. Понемногу он окружил себя людьми, преданными делу, знающими инженерами. Крепкий костяк управления решающим образом влиял на все происходящее в службах, в отделениях, на магистрали в целом. Дорога работала устойчиво, ровно. И вот сбой — затяжной, серьезный. Что ж теперь — признать, что выработался, что не под силу уже дорога? И забыть при этом обо всем, что говорилось им же самим в кабинете министра?

Ладно, допустим, пойдет он работать инженером. А в чьи руки отдаст дорогу? В чьи ее можно и нужно отдать?

Всплыло в памяти лицо первого заместителя, Желнина. Уржумов отчетливо вспомнил какие-то неслышные шаги Василия Ивановича, когда тот заходил в кабинет, вкрадчивый его голос, спрашивающий: «Что там министерство, Константин Андреевич? Обком — как?» Уржумов верил в искренность, с которой задавались эти вопросы. Он откровенно рассказывал о беседах с министром, его замами, о вызовах в областной комитет партии, давал оценку принятого там, наверху, решения или сделанного вывода. Было естественным откровенно говорить со своим первым заместителем, рассчитывать на его единомыслие. Сейчас же воспаленный мозг прежде всего напомнил Уржумову, что Желнин гораздо моложе его, что Климов, намекая на усталость начальника Красногорской дороги, очевидно, имел в виду...

— Нет, чертовщина какая-то! — оборвал себя Уржумов, и шедшая впереди него женщина с авоськой оглянулась.

Он свернул с шумной, забитой людьми и машинами улицы Горького в какой-то сквер, сел, с наслаждением вытянув ноги. Здесь, в зеленом, по-вечернему уже прохладном сквере, играли дети, шуршала газета в руках благообразного старичка на соседней скамейке, мирно торговала мороженым грузная и молчаливая женщина, сидящая у лотка на белом табурете, негромко пел транзистор на коленях у парня, нетерпеливо ждущего кого-то...

Отдохнув, Уржумов встал и направился к станции метро. Он шел, неся в руках черный портфель и плащ, — высокий, сутуловатый, седой. Шел, с грустью вдруг подумав о том, что вся его жизнь прошла в таких вот беспрестанных думах и заботах о делах, в вечном стремлении чего-то добиться, достичь... Он с удивлением стал припоминать свободные свои вечера — их оказалось мало, очень мало. В последние год-два их, пожалуй, совсем не было — все работа, работа... Время занимали совещания, поездки по дороге, командировки, технические споры, выслушивание указаний и отдача собственных, и снова совещания, заседания, выступления, слушание докладов. А таких вот тихих, спокойных вечеров у него почти что не было, и Уржумов с завистью и незнакомым самому себе удивлением смотрел сейчас на встречных людей, неторопливо гуляющих по скверу, наслаждающихся ласковым теплым вечером... Он вспомнил свою жену — терпеливую, немногословную, — она, помнится, никогда не упрекала его за их скучный, наверное, образ жизни, подумал, что с большим бы удовольствием посидел с нею вон в том веселом кафе и был бы, пожалуй, счастлив.

«Так мало, оказывается, надо!» — поразился он неожиданному открытию и даже замедлил шаги, прислушался к себе — не лукавит ли? Но нет, душа его была искрення. Он, пожилой, много и хорошо поработавший человек, хотел бы теперь хоть частично компенсировать то, что навсегда ушло в прошлое...

«Вот стану инженером, надышусь такими вечерами», — поддел Уржумов самого себя.

Потом, уже в метро, он машинально переключился на мысли о Желнине, о разговорах на коллегии, о последних словах министра...

— ...Ничего я, Георгий Прокопьевич, не забыл, все помню, — еще раз повторил Уржумов и поднял отрешенные, далекие какие-то глаза на возникшего в дверях помощника.

— Пообедать бы надо, Константин Андреевич. Нельзя же так! — с нотками осуждения сказал тот.

— Как? — непонимающе спросил Уржумов.

— Сидите все, сидите... Там в обком ехать, не успеете.

— А... Ну, давай пообедаем.

Помощник обрадованно кивнул, четко повернулся и вышел, а Уржумов, размышляя, походил по кабинету.

Болит все-таки спина. К врачу, что ли, сходить?

Прикинул, что раньше семи-восьми вечера не освободится сегодня. А будет ли там в это время врач? — поликлиника, кажется, до семи... Ладно, в другой раз. Потерпит спина.

Поезд, миновав еще одну станцию, загрохотал по выходным стрелкам, вагон качнуло, и стоявшие на столике бутылки с молоком поползли к краю.

— Ой! — невольно вскрикнула Лариса и инстинктивно вытянула вперед ладони, но Авенир Севастьянович опередил всех бросившихся на выручку мужчин — и молоко, и платье были спасены.

— Ну все, думаю, свалятся сейчас мне прямо на колени, — смеялась вместе со всеми Лариса. — Пришлось бы переодеваться.

— Ну что вы, Лариса! Разве мы вас дадим в обиду!

Откинувшись к стенке купе, Авенир Севастьянович смотрел на нее заботливо, по-дружески.

— Вы чем-то на мою жену похожи, Лариса. Особенно когда она второго нашего короеда носила.

— Ну, скажете, — вспыхнула молодая женщина. — Люди все разные.

— Нет, серьезно, что-то у вас с Эммой общее есть. Когда вот вы вошли в купе, я даже вздрогнул: откуда, думаю, жене здесь моей взяться?! Третий день как из дому уехал.

Авенир Севастьянович, половив голыми ступнями туфли на полу, уселся поудобнее, обвел улыбчивым взглядом попутчиков:

— Не женат еще, Лень?

— И не буду, — засмеялся парень и зачем-то провел большой сильной рукой по коротко стриженной своей черноволосой голове. — Ну их!

— А чего? Насолили, что ли, девчонки?

— Насолили, — согласился студент, и было видно, что согласился он нарочно, чтобы не продолжать этот разговор.

— Ничего, молодой еще, пускай погуляет, — примирительно проговорил Иван Иванович; большим клетчатым платком он вытирал мокро блестевший лоб. — Я в двадцать семь женился, и ничего. Можно было и еще погодить.

— Нет, это уже поздновато, — возразил толстяку Авенир Севастьянович. — Особенно для женщины: внуки поздно будут.

— Вы прямо на сто лет вперед заглядываете, — усмехнулась Лариса. — Тут уж как получится, а вы...

— Нет, Лариса, планировать надо все — и свадьбу-женитьбу, и образование, и детей-внуков. Тогда во всем будет порядок, — Авенир Севастьянович ребром узкой и тонкой ладони пристукивал по краю столика, как бы добавляя этим вес словам. — А с планированием у нас далеко не все в порядке, вы уж поверьте мне. Далеко!.. Возьмите вот меня. Чего ради, спрашивается, гнать инженера за тридевять земель — бумажку подписать?!

— Неужто только ради подписи и едете? — не поверила Лариса.

— В принципе — да! Полгода вот ждали, ждали — нет, не отгружают. Платформ, говорят, нет, железнодорожники виноваты. Чепуха все это на постном масле. Кто-то свою работу делать не хочет. Летят телеграммы в белый свет, как в копеечку... Завод какой? Красногорскмаш, слышали, да? Ну вот, туда я и еду.

— Завод виноват или железнодорожники? — без особого интереса в голосе стал уточнять Иван Иванович. — Кто не отгружает?

— А я знаю? — вопросом на вопрос ответил Авенир Севастьянович. — Вот и еду разбираться. Ох и ругаться буду! До обкома дойду! Мне этот станок в печенке сидит... Нет, я серьезно. Судите сами: решили всей семьей в Крым ехать отдыхать. С путевками уже договорились, отпуска с женой стали оформлять. А меня вдруг начальник нашего управления зовет: собирайся, говорит, Костенко, в командировку. Условие поставил: погрузишь, дескать, станок — премию выпишем. А мне что премия? Время дорого, ложка хороша к обеду. Отпуск — к чертовой матери. Жена скандал закатила, короеды вой подняли: обещал целый год Крым, а сам едешь куда-то... Да-а... Как теперь еще в Красногорске пойдет. Прокукарекаешь там недели три... А вы говорите, Лариса... Занимался бы у нас каждый своим делом как надо...