Алмаз, погубивший Наполеона - Баумголд Джулия - Страница 85

• Предыдущая
• 85/90
• Следующая

— Вот вы и увидели ваш бриллиант, — сказала баронесса. — Он перешел с его короны о восьми золотых орлах на этот страх и ужас — Дьявольскую диадему, как ее называет император, поскольку языки пламени похожи на адский огонь, сжигающий «Регент».

— Он сам не знает, кем из своих героев представляется себе сегодня, — заметил барон, — Цезарем или Наполеоном.

— Трудно быть одержимым не одним, а двумя великими людьми, — откликнулась баронесса.

Евгения тоже влюбилась в заразительное обаяние первого Наполеона, романтику сломленного человека. Ее отец был в армии Наполеона, и когда она была еще девочкой, Стендаль напичкал ее рассказами об императоре.

Четверка серых цокала вперед, рабочие останавливались поглазеть на наш фиакр с золотой отделкой и монограммами. В этот момент лошади споткнулись о какой-то булыжник, оставшийся от разрушения дома Сен-Симона. Барон Осман рушил все улицы, чтобы проложить щебеночные дороги, расширял Париж своими бульварами и производил страшный беспорядок. Однако в то время все делалось больше, шире и роскошнее. Женщины носили необыкновенные кринолины, которые назывались «клетками». Иногда, проходя мимо свечей, они воспламенялись; иногда, как сообщали газеты, их относило к морю, подобно большим воздушным шарам. Даже наша вселенная расширилась с открытием бледно-зеленого шара, названного Нептуном.

Несколько дней спустя Бетти почти прибежала к завтраку, сопутствуемая горничной, которая все еще поправляла на ней платье. Казалось, что по меньшей мере половину дня она тратит на переодевания, готовясь к следующей половине дня. Я нагнулся, чтобы подхватить греческую раковину, которую, задев платьем, она смахнула со стола.

— Невероятно! — проговорила она, задыхаясь. — Два самых крупных бриллианта в мире в одной комнате! Вчера вечером в Отель де Виль!

Я подождал, когда она возьмет себя в руки, потому что уже понял, что она почти так же интересуется «Регентом», как и я. Она рассказала, что королева Виктория надела на бал большую тяжелую тиару с громадным овальным бриллиантом, который называется «Кохинор», а у Наполеона в рукояти шпаги был «Регент».

— Королева все время смотрела на его шпагу, — рассказывала Бетти. — Наконец император сказал: «Ваш кажется немного более крупным». — «Вовсе нет», — ответила она. «Прежде так оно и было», — сказал Альберт, и вид у него был взбешенный. Именно он решил огранить бриллиант заново, и камень потерял восемь каратов. Альберт сам положил его на колесо. Говорят, что бриллиант проклят, если только его не носит женщина.

— Довольно скоро все осознали присутствие двух бриллиантов и стали специально ходить мимо, рису круги пальцами и обсуждая их игру. Я бы сказала, что хотя ваш «Регент» огранен в старом стиле, он крупнее и лучше играет. «Кохинор» слишком плоский, слишком тонкий. Он не играет.

Императрица вернула себе «Регент» и надела его на бал в честь королевы Виктории в Версале. Наполеон Третий украсил Зеркальный зал точно так же, как это сделал Луи-Филипп Пятнадцатый для одного из своих балов, на который он надел тот же бриллиант. Женщины — голые плечи, с волосами, причесанными a la bacchante,[142] с длинными локонами, ниспадающими на спину, перевитыми виноградными листьями и гроздьями, — вальсировали вокруг степенной маленькой королевы.

— Как вы хороши! — сказал император, когда увидел Евгению в белом платье со стеблями травы и бриллиантами вокруг талии и листьями полыни с каплями бриллиантовой росы в волосах. Она стояла наверху лестницы и спустилась в зал только тогда, когда раздалось столько изумленных возгласов, что казалось — все задыхаются.

— Драгоценности королевы тоже недурны, — заметил барон.

Он держал в руке «Наяду», газету, напечатанную на непромокаемом материале, чтобы праздные молодые люди могли читать ее, лежа в ванне; газету эту он только что взял у Альфонса, своего сына.

Вскоре после закрытия выставки 1856 года Евгения поместила «Регент» в центр новой диадемы, названной «Греческой», потому что бриллианты в ней были вставлены в греческий фриз. Античный мир увлек и эту бутафорскую империю.

Императрица произвела на свет имперского принца Луи-Эжена-Наполеона, и он был крещен в июне того же года. Сотни тысяч зрителей свешивались из окон или стояли на перилах моста и на крышах, чтобы увидеть процессию, направлявшуюся в Нотр-Дам. Собор с его знаменами и красными бархатными драпировками походил на огромную яркую пасть, готовую проглотить женщин в усыпанных драгоценностями платьях, генералов и маршалов в тяжелых формах, папского легата и младенца принца в длинном кружевном платьице.

Площадь была усыпана столь толстым слоем свежего песка, что восемь одномастных гнедых не могли протащить тяжелую дворцовую карету. Лакеи, бежавшие позади кареты, принялись толкать ее вперед, проворачивая колеса. Я услышал вокруг смех и гиканье, которые всегда наготове в глотках парижан, но они быстро смолкли при виде красоты Евгении. Пока лакеи толкали карету, через окошко было видно, что императрица слегка рассержена, ее тонкие ноздри трепетали. Потом она вышла из кареты предыдущего короля в летний вечер, одетая в белое платье и серебряные сполохи света, порожденные «Греческой диадемой» с «Регентом».

Мы услышали «Виват!», сочиненный для сына Наполеона, Римского короля, который умер от туберкулеза в возрасте двадцати одного года, и я вспомнил о том, чем кончились другие события, отмеченные гибельным блеском «Регента».

«Греческая диадема» была тоже разобрана и переделана, поскольку мы жили в век страсти к совершенствованию и безумия бесконечной праздничности. Кружились целые бальные залы — вальсируя, вертясь, один кринолин задевал за другой, и императрица была среди них, бриллиантовая бахрома подпрыгивала в ее темно-золотых волосах. Она была усыпана бриллиантовыми звездами и смородиновыми листьями, истекающими бриллиантовыми сосульками, снежинками и кисточками. Луи-Наполеон, чья любовь всегда сопровождалась мучительным чувством вины, подарил ей черный жемчуг и огромный желтый бриллиант.

В кружке баронессы все, что делала Евгения, воспринималось как обязательный пример для подражания; куда бы она ни отправилась, например в Биарриц, это место становилось единственным, куда стоило ехать. Некоторые жили только для того, чтобы подражать ей, потому что обо всем этом писали. На вилле «Евгения» женщины гонялись за мужчинами, прыгая через стулья и по диванам, пинали мячи при зажженных свечах и кричали во время боя быков. Они смотрели, как столы поднимаются в воздух, когда спирит Дэниел Данглас Хоум выплывал из одного окна и вплывал в другое. Евгении было тогда тридцать лет, и она подражала Марии-Антуанетте, которая давно пленила ее, и так же, как у той королевы, «Регент» стал частью ее эксцентричной молодости.

Она устраивала великую гонку для всех mondaines.[143] Работая с английским кутюрье Уортом, она меняла галуны, тесьму и бахрому на платьях и доводила дам до безумия. На Мер де Глас Евгения надела зеленую вуаль, чтобы защитить глаза, и на следующий день все надели зеленые вуали. Новые «универсальные магазины» полнились копиями всевозможных роскошных вещей, предназначенными для среднего класса, даже мебелью, которую баронесса называла «почти мебель».

Баронесса говорила, что любой может узнать о политических планах Второй империи по цветам платьев, которые надевает императрица и которые также все копировали; cheveux de la reine,[144] мексиканский синий, коричневый «Бисмарк», потом eau de Nil.[145] Гостям Евгении в Компьене потребовались профессиональные упаковщики, чтобы приготовить четырнадцать сундуков для воскресного времяпрепровождения. Луи Пастер, устроивший там научную демонстрацию, сказал, что его убивают их удовольствия.

• Предыдущая
• 85/90
• Следующая