Алмаз, погубивший Наполеона - Баумголд Джулия - Страница 89
- Предыдущая
- 89/90
- Следующая
Во время второй из этих выставок Бетти подала мне письмо от своей племянницы из Англии, которой довелось жить в Свэллоуфилде, в доме, который губернатор Питт купил в 1719 году на деньги, вырученные за бриллиант:
«Тетушка, я знаю, что ваш чтец, который собирает рассказы о бриллианте Питта, заинтересуется тем, что со мною произошло здесь. Как-то ночью по своему обыкновению я никак не могла уснуть и спустилась вниз в галерею королевы Анны, чтобы посмотреть на фамильные портреты. Я шла на цыпочках, в халате, как вдруг на другом конце холла увидела ужасное видение — почти голого индийца с большой кровоточащей раной на бедре. Клянусь, он был бесплотен, и его голые ноги плыли над полом. Он посмотрел на меня пустыми глазами, и я уже не могла пошевелиться.
Он подходил все ближе и ближе, пока не оказался почти надо мной. Я была в таком ужасе, что не могу описать. Я стояла под портретом губернатора Питта с большим бриллиантом на шляпе, работой Кнеллера. И вот еще худший ужас — видение указало на портрет и со злобой произнесло какие-то индийские слова, которых я, конечно, не поняла. Утром слуги нашли меня в галерее под портретом.
Моя хозяйка, леди Рассел, сказала мне, что я не первая увидела это привидение. В течение столетия все владельцы Свэллоуфилда видели его то на четырехугольном дворе, то на парапетах, то среди колонн. Оно проплывает сквозь каменные ворота в саду и гладит виноградные лозы, которые укрывают этот дом, словно зеленым мехом. А потом исчезает! Те, кто живет здесь, полагают, что это раб, который ищет утраченный бриллиант, или что его послал какой-то индийский идол на поиски своего украденного глаза».
— Что вы думаете об этом? — спросила Бетти. — И почему вы улыбаетесь?
Улыбался я потому, что именно в этот момент я видел, как император и человек поменьше его ростом, который любил императора, прогуливаются по кратеру на Святой Елене с Диманш, что бежит впереди, радостно вертя хвостом.
— Но этот бриллиант никогда не был глазом идола, — говорит Наполеон. — Или вы узнали новые подробности?
Лас-Каз крепко держит императора за руку и трогает украденные волосы, лежащие в кармане.
— Интересно, а…
— Оставьте это тайной, mon cher, — говорит Наполеон.
— Это для меня тайна, — сказал я Бетти.
Через четыре года, когда я, цепляясь за бархатные перила, останавливаясь на каждом шагу, поднимался по лестнице, ведущей к комнате Бетти, я услышал, как ее горничная вскрикнула, словно увидела мышь. Я сел на ступеньку, посмотрел на стены, которые теперь кружились перед моими глазами, и понял, что случилось. Баронесса, которой шел восемьдесят первый год, и я — мы оба ждали смерти, по вечерам отпуская шуточки, которые поддерживали нас, когда мы сравнивали наши немощи, ничего не говоря о них Альфонсу и его жене-англичанке Линор. И вот это случилось.
Я не пошел наверх. Ноги у меня дрожали, как шесты палатки в пустыне на ветру, и моя палка скатилась к подножию лестницы.
Я очень медленно спустился в гостиную, где Альфонс повесил портрет кисти Энгра. Пока слуги бегали туда-сюда, я придвинул стул и сел. Я видел Бетти во время осады Парижа, когда Бисмарк взял город. Нам сбрасывали почту сверху, с воздушных шаров; некоторым удалось бежать на этом чрезвычайно опасном транспортном средстве, и в последний момент перед отлетом многие из них снимали шляпы и кланялись баронессе, а она, закутанная в черное и необычайно величественная, нечто вроде еврейской мумии, восседала в своем кресле на лужайке. Живя в ротшильдовских дворцах, я часто испытывал смущение. В такие моменты Бетти всегда подходила и трепала меня по плечу, и мы перечитывали «Проклятое дитя», посвященное ей Бальзаком, или «Делового человека», посвященного барону Джеймсу, и я исцелялся. Молодая элегантная баронесса с серьезным взглядом склонилась ко мне с портрета на стене.
Бетти оставила мне наследство, на которое я купил домик в Пасси рядом с улицей Помп, где я когда-то жил с графом и моей тайной возлюбленной Офрези. Оба графских сына давно умерли. А я все же продолжал свое довольно бесцельное расследование о «Регенте».
И тогда, в феврале того же 1887 года, господин Дофен, министр финансов, который знал о моем интересе, пригласил меня присоединиться к нему, когда будут фотографировать драгоценности короны перед продажей.
В черные каменные подвалы министерства финансов мы спустились с горсткой чиновников и десятилетней дочерью Дофена. Господин Дофен отпер подвал и начал вынимать сотни красных кожаных шкатулок странной формы, которые выглядели так, словно содержали в себе инструменты миниатюрного оркестра.
Чиновники, все в сюртуках, с усами, на которых холод оседал каплями влаги, окружили нас, тяжело дыша от волнения. Я прислонился к каменной стене, отсыревшей от преступлений прошлого, а подвальные сквозняки впивались в мои кости. Тени огромного серого человека танцевали на потолке подвала в туманном свете электрической дуги фотографа. Первая коробка содержала в себе большой гребень с висящей на нем бахромой из бриллиантов. На гребне так и остался прилипший волос цвета красного золота.
Господин Дофен показал своей дочери на одну из самых маленьких коробочек, в которой, в самой середине, в углублении из темно-синего бархата, поместилось твердое сверкание «Регента».
Она испустила восторженный визг, потом хлопнула рукой себя по губам.
— Иди, возьми его! — сказал ей отец. — Наконец-то ты сможешь сказать, что держала «Регент» в своих руках.
Все мужчины в темных сюртуках, выдыхая облачка пара, смотрели, как девочка положила «Регент» себе на ладонь и лицо ее вспыхнуло. Она зажмурилась от вспышки фотографа, потом быстро положила бриллиант обратно в коробочку.
— Ты прикоснулась к великому бриллианту, — сказал господин Дофен. — Теперь тебе всю жизнь будет везти.
— Существует такое поверье в той стране, где был найден этот бриллиант, не так ли? — спросил он, поворачиваясь ко мне.
— Возможно, — ответил я, а когда он недовольно скривился, добавил: — Да, конечно.
Они открывали все новые шкатулки, и фотограф брал каждую следующую драгоценность, и его голова то исчезала под покрывалом, то выскакивала оттуда. Потом ювелиры взяли маленькие молоточки и с хрустом принялись дробить и разбивать на куски более крупные бриллианты, чтобы получились камни, которые будет легче продать. Я видел, как один из них смял корону Наполеона Третьего, превратив ее в золотой комок, и приступил с щипцами к рукояти шпаги Людовика Восемнадцатого.
— Сегодня в последний раз эти драгоценности находятся вместе, поскольку они будут проданы, — сказал своей дочери господин Дофен. — Это не касается бриллианта, который ты держала в руке. Он предназначен для Лувра.
— Но почему? — спросила она, и мужчины, из которых не все одобряли распродажу, особенно теперь, понимая художественную ценность каждой вещи, уставились на него.
Господин Дофен не стал объяснять, что драгоценности опасны для нетвердо стоящей на ногах Третьей республики, что она боится бриллиантов и пустых корон. Пылающее лицо его дочери было тем, с чем республика никогда не сможет бороться, — нормальной реакцией ребенка, держащего в руке сгусток прекрасного, ценного и особенно важного, потому что этот сгусток принадлежал пяти королям и двум императорам. Ее румянец — вот что заставило Третью республику немного погодя в том же месяце выставить драгоценности на аукцион, на серию продаж, которые привели к падению цен и позволил людям вроде господина Тиффани из Нью-Йорка увезти наши исторические бриллианты. Опасность заключалась в том, что благоговение заразительно и может вернуть королей обратно.
Больше никто из мужчин в тот день не прикасался к «Регенту», но когда господин Дофен посмотрел на меня, я кивнул. Под их взглядами я подошел туда, где в сторонке лежал «Регент». Он лег в мою дрожащую руку, этот старинный бриллиант, и оказался тяжелым, холодным, резким, как желание.
- Предыдущая
- 89/90
- Следующая
