Не учите меня жить! - Кайз Мэриан - Страница 97

• Предыдущая
• 97/117
• Следующая

В первую же ночь после моего переезда папа намочил постель.

Это настолько потрясло меня, что я чуть не сошла с ума.

«Не выдержу, не выдержу, — в отчаянии думала я. — Господи, прошу тебя, дай мне силы!»

Видеть папу в столь жалком состоянии было для меня невыносимо.

Он разбудил меня часа в три утра и скорбно сообщил:

— Я виноват, Люси. Прости меня, я виноват.

— Все в порядке, — успокоила его я. — Перестань извиняться.

Мельком взглянув на его постель, я поняла, что спать там он никак не может.

— Знаешь что — иди-ка ложись в комнате мальчиков, а я… ну… это… поправлю тебе постель.

— Так я и сделаю, — согласился папа.

— Давай, — поторопила я.

— А ты не сердишься? — смиренно спросил он.

— Сержусь? — воскликнула я. — За что мне сердиться?

— И придешь пожелать мне спокойной ночи?

— Конечно, приду.

Он забрался на узкую койку Криса, натянул одеяло до подбородка — вялого старческого подбородка, покрытого седой щетиной. Я погладила его по седым вихрам, поцеловала в лоб и исполнилась неистовой гордостью, сознанием того, как замечательно я о нем забочусь. Никто, никогда и ни о ком так не заботился, как я о папе.

Он заснул. Я сняла с кровати простыни и отложила их в стирку. Затем принесла таз горячей мыльной воды, жесткую щетку и еще долго оттирала матрас.

Единственное, что встревожило меня наутро, — то, как растерялся и испугался папа, проснувшись в постели Криса. Он не понимал, как оказался там, потому что ничего не помнил.

Когда он намочил кровать в первую ночь после моего возвращения, я подумала, что он просто очень расстроен, и это вышло случайно.

Но я ошиблась.

Это происходило почти каждую ночь, иногда по два раза за ночь.

И в постели Криса тоже бывало.

В тот раз я отправила его на кровать Питера. К счастью, потому что, кроме моей собственной кровати, укладывать его было уже негде — ему удалось не намочить ее.

Он всегда будил меня, чтобы сообщить неприятную новость, и сначала я безропотно вставала, утешала и перекладывала его на новое место.

Но через несколько дней так вымоталась, что решила отложить ночную уборку на утро, перед тем как уйти на работу.

Я не оставляла, не могла оставить это до вечера, а попросить о помощи папу мне просто не приходило в голову.

Вместо этого я перевела будильник на полчаса раньше безумно раннего часа, на который он был поставлен прежде, чтобы успеть убрать все, что стало необходимо убирать каждое утро.

Теперь, когда папа будил меня, чтобы сообщить, что намочил постель, я просила его лечь в другую и пыталась заснуть снова.

Но это было нелегко, ибо всякий раз после происшествия его мучила совесть, и он рвался поговорить о том, как виноват, и убедиться, что я не сержусь. Иногда он бормотал так часами, плакал, твердил, что он плохой, но постарается больше никогда так не делать. А я была такая усталая, что мне не хватало терпения выслушивать его. Тогда он совсем расстраивался, и уже меня начинала мучить совесть, отчего на сон оставалось еще меньше времени, а в следующий раз я теряла терпение еще раньше…

И откуда-то из дальнего угла памяти постоянно слышался мне тихий шепоток — слова мамы о том, что папа алкоголик. Я следила за каждым его глотком, и мне казалось, что пьет он страшно много. Больше, чем я помнила с детства. Но я сомневалась — вдруг я просто поддалась ее внушению и потому решила выбросить эти мысли из головы.

Может, он пьет и многовато, ну и что? Его только что бросила жена, как же тут не пить?

Так или иначе, но моя жизнь вошла в новую колею.

По вечерам я бежала в прачечную высушить постиранные с утра простыни. Затем готовила папе обед и ликвидировала последствия мелких неприятностей, потому что он продолжал поджигать, ломать и терять вещи.

Не могу сказать точно, когда моя усталость переросла в раздражение. Я долго скрывала его, потому что мне было стыдно. Из чувства вины и ложно понятой гордости я некоторое время умудрялась скрывать это даже от себя самой.

Я начала скучать по своей прежней жизни.

Мне хотелось ходить куда-нибудь, веселиться, сидеть в кафе, не ложиться спать допоздна, меняться тряпками с Карен и Шарлоттой, обсуждать мужчин.

Я устала от необходимости постоянно быть начеку из-за папы.

По большей части беда состояла в том, что для папы мне хотелось быть безупречной и заботиться о нем лучше всех на свете.

Но этого я не смогла, а потом и расхотела. Из трудной, но почетной миссии забота о папе превратилась в тяжелое бремя.

Я знала, что я — молодая женщина и следить за нестарым еще отцом в мои обязанности не входит. Но скорее умерла бы, чем признала это вслух. Заботиться о нас двоих казалось неизмеримо труднее, чем об одной себе. Труднее более чем вдвое. И более чем вдвое дороже.

Очень скоро деньги стали для меня головной болью. Раньше я думала, что мне их не хватает только тогда, когда не на что было купить до зарезу нужные мне новые туфли или одежду. Теперь я с ужасом обнаружила, что нам действительно не хватает на самое необходимое — на еду.

Я даже представить себе не могла, куда мы катимся, и впервые в жизни стала бояться потерять работу. Причем бояться не в шутку, а всерьез.

Все переменилось: теперь мне нужно было кормить не только себя, и я вдруг поняла, почему во время венчания в церкви говорят: «Пока долги не разлучат нас».

Правда, папа мне, разумеется, не муж.

Очень легко быть щедрой, когда денег много. Я никогда не думала, что буду чего-нибудь жалеть для папы. Что ради него не сниму с себя последнюю блузку с лайкрой.

Но жизнь изменила мои представления о деньгах. Когда их перестало хватать, я начала злиться, что приходится отдавать сколько-то ему. А он, как нарочно, каждое утро ловил меня, невыспавшуюся и злую, перед самым выходом и просил: «Люси, детка, ты не оставила бы мне на столе сколько можешь? Десятки хватит».

Я злилась из-за постоянной тревоги. Злилась из-за необходимости просить заплатить мне вперед. Злилась оттого, что на себя денег уже не оставалось.

Я ненавидела то, что делала со мной бедность: я стала мелочной, следила за каждым куском, что он съедал. И за тем, что не съедал, тоже. Если я взяла на себя труд купить продукты и приготовить ему обед, он мог бы, по крайней мере, съесть его, злилась я.

Раз в две недели папа получал пособие по безработице, но куда девались эти деньги, я не знала. Хозяйство я вела только на свои. Хоть бы пакет молока купил сам, думала я в бессильной ярости.

Я не встречалась ни с кем из своих прежних знакомых: мне не хватало времени, потому что после работы я неслась домой — к отцу. Карен и Шарлотта наперебой обещали приехать в гости, но по их тону я понимала, что добраться до меня для них все равно что поехать в другую страну. Когда я поняла, что они не приедут, то не испытала ничего, кроме облегчения: я не смогла бы целых два часа делать вид, что счастлива.

По Гасу я скучала ужасно, фантазировала, как он придет и спасет меня, но, пока живу в Эксбридже, надеяться на случайную встречу на улице не приходилось.

Единственный из моей прежней жизни, кого я видела, был Дэниэл. Он то и дело «заходил на огонек», чего я терпеть не могла.

Всякий раз, открывая ему дверь, я сначала вспоминала, какой он высокий, красивый и притягательный, а потом думала о том вечере, когда предложила ему себя, а он отказался лечь со мной в постель, и сгорала со стыда.

Кроме того, как будто всего этого мало, он постоянно задавал глупые вопросы.

«Почему у тебя всегда такой усталый вид?» или «Как, ты опять в прачечную?» или «Почему у тебя все сковородки черные?» «Чем тебе помочь?» — без конца спрашивал он, а мне гордость не позволяла рассказать, как плохи дела с папой.

Я только говорила: «Уходи, Дэниэл, нечего тебе здесь делать».

И с деньгами становилось все хуже и хуже.

• Предыдущая
• 97/117
• Следующая