Под властью пугала - Каламата Мичо - Страница 42

• Предыдущая
• 42/76
• Следующая

– Где отец, Пилё?

– Вон он.

Отец сгорбился на скамье у дома и, погруженный в свои думы, машинально то зажигал, то гасил самокрутку. Изредка по щекам его скатывались слезы. Несколько односельчан сидели рядом с ним на земле и пытались как-то его утешить.

– Как это случилось, Пилё?

Пилё скрутил цигарку и закурил.

– Эх! – выдохнул он горестно. – Держись, Лёни, ты мужчина, должен уметь все снести. То, что я тебе сейчас скажу, так тяжко – дальше некуда, да что поделаешь. Подлец! И эту беду он нам принес.

Лёни непонимающе уставился на него.

– Гафур-бей опозорил ее, Лёни, а она со стыда и утопилась.

Лёни продолжал остановившимся взглядом смотреть на Пилё, словно до него не доходил смысл его слов. Потом лицо его приняло напряженное выражение, казалось, он принуждал себя не верить в непоправимость беды. Наконец он с криком вскочил.

– Так что же вы молчите? Почему скрываете? – И как безумный бросился к сараю.

– Стой, Лёни, ты куда?

Лёни выскочил из сарая с топором. Пилё схватил его за плечи.

– Пусти!

– Не сходи с ума, Лёни!

– Я убью этого пса, убью! Пусти меня!

Еще двое бросились к нему. Один ухватился за топор, но вырвать его не смог.

– Пустите! – кричал Лёни. Казалось, он совсем потерял рассудок. – Пустите меня!

– Не надо, Лёни!

– Не надо, сынок, не губи себя понапрасну!

– Я убью его!

Топор им все же удалось выхватить, но Лёни не унимался, пока не подошел отец.

– Не надо, сын, не надо так, – с горечью проговорил Кози. – Хватит и того, что с нами случилось, не наноси мне еще одну рану. – По его щекам текли слезы. Это были горькие слезы униженного человека, бессильного отомстить своему обидчику.

– Как же ты ее оставил одну, отец? Разве не знал, что этот пес из-за нее тут рыщет?

– Не надо, Лёни, пожалей отца, он и так себя казнит!

Лёни больше не держали, но на всякий случай стояли рядом.

Он снова сел на бревно и сжал голову руками.

– Оставьте меня! – попросил он.

Отец и несколько мужчин отошли.

Пилё подсел к нему, а дед Уан стоял рядом.

– Не теряй голову, сынок, – сказал он. – Что с ним, проклятым, поделаешь. Тебе с ним не справиться.

– Ничего, придет и наше время, – с ненавистью проговорил Пилё. – Придет. Уж мы тогда рассчитаемся с этими псами раз и навсегда!

– Будет ли конец нашим мукам! – вздохнул Уан.

– Дай закурить, – обратился к нему Лёни.

Медленно опустилась ночь и скрыла искаженные горем лица людей.

Свадьбы, брызжущие весельем, повсюду разные, а вот похоронные обряды одинаковы повсюду и во все времена: тот же женский плач и стоны, печальные лица друзей, вздохи и слезы, соболезнования вполголоса, те же слова о неумолимости судьбы и бренности всего сущего. Люди приходят, пожимают руки близким умершего, чуть слышно шепчут утешения, в которые и вникать никому не хочется, потом рассаживаются по углам, молчаливые и скорбные. Время от времени кто-нибудь спросит, как все случилось. И вот один из родственников в который раз повторяет подробности теми же словами; потом кто-нибудь вспомнит, когда встретился и о чем говорил в последний раз с покойным, и закончит свое воспоминание глубоким вздохом. Другой на это заметит: „Все там будем, так уж нам на роду написано“.

Редко случается встретить человека, который не поддастся общему унынию. Понимая мучительное состояние родственников, сломленных горем, он найдет способ вывести их из скорбного оцепенения. Он знает, близкие покойного думают сейчас только о нем, вспоминают пережитые с ним вместе минуты радости и счастья, никак не могут смириться с мыслью, что нет больше того, кого они так любили и кого никогда больше не услышат. Безысходность горя прорывается рыданиями и горестными воплями. Плач передается от одного к другому, и даже те, что пришли просто ради приличия и, возможно, никогда не были знакомы с усопшим, утирают слезы – трудно сохранить душевное спокойствие при виде людского горя.

В таких вот обстоятельствах твердый человек как луч света во тьме. Он всех успокоит. Благодаря ему прекращается цепная реакция плача. Чтобы отвлечь внимание, он заведет какой-нибудь разговор, расскажет что-нибудь интересное, глядишь, и стихли рыдания, потому что все в общем-то рады отвлечься от горькой действительности. Сначала в разговор вступают посетители, которым невмоготу такая напряженная обстановка, и, стремясь разрядить ее, они с готовностью откликаются на живое слово; вскоре присоединяются и дальние родственники, и даже члены семьи, находящие отдохновение в минутном забвении горя.

К сожалению, такой человек встречается редко, а если он и находится, то стоит ему удалиться, как снова воцаряется молчание и снова льются слезы, так как большинство людей в подобных обстоятельствах не в силах сдерживаться или вести отвлеченные разговоры, они только и умеют, что молчать и скорбно вздыхать, так что вместо успокоения еще больше всех расстраивают. А что уж говорить о людях истеричных, а тем более притворщиках, которые будто бы в глубоком горе испускают дикие вопли, щиплют себя за щеки и бьют кулаками по голове. Они самозабвенно причитают, подбирая самые трогательные слова, и все это напоказ. На самом деле ничего подобного они не испытывают, просто натренировались, как актеры на сцене. Такие люди словно зажженная спичка, брошенная в бак с бензином. Это характерно особенно для некоторых женщин, которые являются скорее для того, чтобы расстроить еще больше, а не для того, чтобы утешить. Хорошо, если находится такой человек, который возьмет их за рукав и выведет вон, но обычно их-то как раз никто не трогает.

В день, когда хоронили Силю, не было человека, который страдал бы сильнее, чем Лёни, ее брат. Но ни единой слезы, ни единого стона не вырвалось у него. Он стоял с потемневшим лицом, невыносимая боль будто иссушила все слезы. С той минуты как он узнал о страшном бесчестье, одна мысль билась у него в мозгу: как отомстить, как смыть этот позор.

Горестный плач в комнате не прерывался, приходившие к ним деревенские женщины начинали голосить уже с порога. Тело девушки посреди комнаты уже усыпали цветами: женщины приносили их охапками. Обычай требовал, чтобы Лёни встречал всех, кто приходил выразить свои соболезнования. Только это и удерживало его дома, а не то он уже давно убежал бы подальше, чтобы никого не видеть. Ему казалось, что он не имеет права даже взглянуть людям в глаза. Поминутно входили и выходили крестьяне в черной одежде из домотканой шерсти, женщины, прижимавшие к глазам платки, девушки с заплаканными лицами. Кози безмолвно стоял, то и дело зажигая самокрутку, которая поминутно гасла. Морщины резче обозначились у него на лбу, губы почернели. Вандё еще с вечера забрал к себе один крестьянин. Тетя Софа стояла в головах у племянницы, время от времени вздрагивая от рыданий.

В то утро приехал и господин Демир с женой. Их привез на подводе Пилё Нуши, отправившийся в город накануне вечером. Госпожа Рефия с горьким плачем бросилась на тело Сили. Господин Демир сжал руку Кози и молча обнял его.

Какая-то старуха тем временем рассказывала свой сон. В таких случаях старым людям всегда вспоминаются сны.

– Увидела я ее во сне, и прямо сердце защемило. Была она, милая моя, как невеста, в белом платье и в фате, а в руках красные гвоздики, вот как эти. Смотрю я на нее и удивляюсь, когда же это ты успела невестой стать? А она не отвечает – взяла кувшин и пошла. „Куда ты идешь, доченька?“ – „К колодцу, тетя Дафа, – говорит, – отец просил воды“. – „Зачем тебе идти за водой, ты ведь невеста? Дай мне кувшин“. – „Нет, тетя Дафа, он просит, чтобы я принесла“. И пошла себе дальше, к болоту. А сон-то вышел в руку: белое платье – смерть, а кувшин с водой – слезы…

К обеду налетели из города, словно вороны на падаль, следователь, жандарм Камбери и староста. О случившемся городским властям сообщил самолично староста Ндин Фикти, приземистый, круглый, как бочка, кривоногий старик. Следователь, тощий субъект, с ввалившимися щеками, седыми усиками и сжатыми в ниточку губами, словно он только что отведал лимонной кислоты, держал под мышкой папку. Жандарм Камбери был обладателем кустистых бровей, пышных усов, которые он то и дело подкручивал, и видавшего виды мундира с подворотничком, который, очевидно, когда-то был белый, но с тех пор успел засалиться до неузнаваемости. Объемистый живот жандарма был перетянут патронташем, к поясу приторочена громадная кобура с револьвером, за плечом длинная винтовка, ремешок фуражки спущен под подбородок. Именно такой, по его мнению, вид приличествовало иметь при исполнении служебных обязанностей. Следователь сразу же направился осматривать „потерпевшую“. Женщины оборвали плач и потянулись к выходу. Следователь безучастно взглянул на труп девушки, кивнул головой и вышел во двор. Ему принесли стул, он сел, положив папку на колени, достал авторучку и начал составлять акт. Жандарм Камбери стоял за его спиной, подкручивая усы, староста присел на корточки. Кончив писать, следователь начал задавать вопросы. Пилё с Уаном рассказали, как все произошло. Следователь выслушал, ничего не записывая, потом сказал:

• Предыдущая
• 42/76
• Следующая