Договор с вампиром - Калогридис Джинн - Страница 42

• Предыдущая
• 42/73
• Следующая

Я знала, какое наслаждение испытывает он сейчас, ибо позавчерашней ночью я сама изведала это ни с чем не сравнимое блаженство – осознание абсолютной власти над жизнью и смертью других, восторг соблазнения и, наконец, утоление звериного голода. О, эта яростная, кровавая радость охоты и выбранной жертвы убийства.

Он знал, с каким нетерпением я ожидаю приближения смерти, но видел в моей душе и легкое сожаление (правда, я стараюсь всячески его подавить), ведь мне суждено покинуть эту жизнь, так и не изведав всех ее удовольствий.

Насытившись (я знаю и это), он оторвал губы от моей шеи. Я всхлипнула, будто капризный ребенок, но тут же замолчала. Он приблизил свои ярко-красные, влажные от крови губы к моему уху и прошептал:

– Жужа...

В этом слове я услышала отзвуки бесчисленных миров. Я услышала скрытый вопрос и вздохнула, выразив свое согласие.

Он отпустил мои волосы, и они вновь окутали тело. Рука, обнимавшая меня за талию, ослабла. Я зашаталась и едва не упала, но сумела устоять на ногах. Мои силы истощились, но еще не до конца.

Зато моя кровь сделала его невероятно сильным. Рукой, на которую только что были намотаны мои волосы, он расстегнул одежду, разделявшую наши тела, и вновь обнажил свою широкую, мускулистую грудь. Я пригляделась: следы раны, соединившей нас, полностью исчезли.

Две ночи назад я думала, что он показал мне все. Нет. Сегодня мне предстояло еще многое, многое увидеть.

Я прожила затворницей и знала мир лишь по книгам. Помню, мне несколько раз попадалась странная фраза – le petit mort. В переводе с французского это означает "маленькая смерть". Я всегда удивлялась и пыталась разгадать смысл этих слов. Смеясь, я протянула руку к орудию своей казни: белому, холодному на ощупь, твердому и гладкому, будто отполированный мрамор. Вздрогнув от моего невесомого прикосновения, он тоже засмеялся, ибо общим внутренним взором мы увидели картину, которую мои мысли пробудили в его древней памяти.

Мы перенеслись на четыре века назад... Целый лес кольев, и на каждом – жертва, заслужившая эту страшную казнь. Там были своевольные, неверные жены, которых он своей властью воеводы приговорил к казни. Как истошно они кричали! Как упирались, когда их волокли по скользкой от весенней влаги земле мимо замка, а мой повелитель смотрел, улыбаясь в предвкушении зрелища. Чтобы справиться с одной женщиной, требовалось пятеро крепких, сильных мужчин. Двое обхватывали ее извивающееся туловище и держали руки, еще двое повисали на ногах, чтобы развести их в стороны. Если бы не конвульсии жертвы, она была бы даже прекрасна в этой позе звезды.

Затем наступал черед пятого. Взяв сосновый кол (его длина была не менее десяти футов, толщиной же он не уступал объему головы новорожденного; кол щедро смазывали, чтобы он легче вошел в тело, однако самый конец оставляли тупым, иначе смерть жертвы наступила бы незаслуженно быстро), мужчина засовывал его прямо в лоно прелюбодейки.

Для моего повелителя нет более ненавистного преступления, нежели предательство. Зато безгранична его щедрость к тем, кто ему верен.

Мои уши наполняли оглушительные крики наказанных за вероломство. Эти вопли становились еще громче, когда кол поднимали и укрепляли в земле. Для совершения "соснового правосудия" палач не требовался – его роль исполняло само тело казненной, которое медленно сползало по колу вниз. Мужчин, посмевших предать воеводу, карали схожим образом, засовывая им кол в задний проход. Случалось, смерть не хотела забирать преступников по нескольку дней, и столько же времени длилась их агония в назидание прочим. Но всему наступает конец, и кому-то кол пропарывал живот, у кого-то торчал из горла. Больше всего моему повелителю нравилось, когда кол вылезал изо рта, успевшего выкрикнуть последние проклятия.

Видения воспламенили его, и возбуждение дяди сразу же передалось мне. В тот момент я страстно желала быть пронзенной, я желала, чтобы его "кол" вошел в мое лоно.

Его рука оставалась на моей обнаженной спине, но прикосновение было нежным. Я прижалась к нему, горя от нетерпения, обвила его руками и просила, умоляла взять меня сейчас, сейчас, сейчас.

Он не шевельнулся. Его губы, темные от моей крови, чуть изогнулись, тяжелые веки прикрыли прекрасные, сияющие неземным светом глаза. Он показался мне столь же молодым и обаятельным, как Каша... нет, даже моложе... исполненным невинной красоты. Архангелом, светоносцем, каким был тот перед своим падением[27]. Он покачал головой, и я поняла.

Нет, он не сделает этого. Соблазнительницей с самого начала была я. Это я позвала его. Только по моему настоянию он нарушил договор; он уступил моему желанию. Если ему придется переступить через догмы морали, существующие в мире смертных, и подарить мне плотскую любовь, толкнуть его на подобный шаг должна опять-таки я. Я сама должна овладеть им.

Он оставался неподвижным, словно мраморная статуя. Я обвила руками его мускулистую шею и, подобно одной из казненных им прелюбодеек, приподнялась всем телом (оказалось, что слишком высоко), потом медленно опустилась и наконец нашла удобное положение.

Я обхватила его ногами и быстрым, точным движением проткнула себя его "колом". Потом еще и еще. "Кол" остался во мне.

Он крепко сжимал мои бедра, так что его острые ногти впивались мне в кожу. Его "кол", бившийся внутри меня, отдал мне все, что мог. С неистовством, испугавшим и восхитившим меня, он вновь приник к моей шее, и острые зубы превратили маленькие ранки в зияющие раны. Теплый поток крови переполнил его голодный рот и потек дальше, по моей груди, животу – к месту нашего слияния.

Я извивалась в его руках, а он пил, пока моя кожа не сделалась липкой от крови, которая выплескивалась из слишком большой раны, и я не начала дрожать от слабости и наслаждения. У меня закружилась голова, и я вновь почувствовала необычайно медленное, завораживающее приближение смерти. Мои руки повисли как плети, ибо даже сил обнимать его у меня больше не было. Он держал меня сам: одной рукой за бедра, другой между лопаток.

Наконец он оторвался от моей шеи и вышел из лона, после чего опустил меня на пол возле окна. Я смотрела на небо, на серп ущербной луны. Она была необычайно яркой и слепила мне глаза, но я продолжала следить за восхитительной игрой вспыхивающих и переливающихся красок, которую можно было обнаружить везде: в перламутровом блеске луны, в мерцании звезд, в едва заметном покачивании далеких сосен (я их теперь различала с предельной четкостью, а прежде даже в солнечный день не увидела бы отдельных деревьев, только сплошную стену леса). Я видела крохотные голубоватые и розовые вспышки на своем одеяле, изумрудную зелень в глазах Влада, когда он встал на колени, чтобы слизать с моего тела застывающие капли крови. Отныне я видела в темноте гораздо лучше любого ночного хищника.

Я слышала каждый звук в лесу, слышала, как в спальне напротив храпит Аркадий и как ворочается Мери, которой не спалось. Биение собственного сердца казалось мне громовыми раскатами, и в то же время его звуки были мне приятны. Поблизости тяжело дышала во сне Дуня; я улавливала запах ее тела и запах живой крови. И конечно же, я вдыхала запах собственной крови. Она была значительно прохладнее – еще один признак скорой смерти и... преображения.

А потом дядя...

Нет, не дядя... Мой муж, вернув моему телу первозданную чистоту, поднял голову и слизал остатки крови со своих губ. Пристально глядя мне в глаза, он произнес:

– Еще не все.

Я поняла и торопливо протянула руки, привлекая его голову к своей шее.

Удивительно, но глубокие раны почти исчезли. Я не ощущала ни боли, ни нежности прикосновения, просто чувствовала, как его язык скользит по гладкой коже. Я чувствовала его губы. Он улыбался. Я тоже слабо улыбнулась: преображение почти свершилось.

Он замер, потом скользнул губами вниз, к моей груди. Он осторожно зажал зубами сосок, стараясь не повредить нежную кожу.

• Предыдущая
• 42/73
• Следующая