Невеста Борджа - Калогридис Джинн - Страница 54

• Предыдущая
• 54/101
• Следующая

Она была с ног до головы одета в черное. Я никогда еще не видела Лукрецию такой бледной; под глазами у нее залегли темные тени. Вся ее прежняя веселость исчезла без следа, сменившись мрачностью и унынием.

— Донна Санча! — воскликнула она, приветствуя меня призрачной улыбкой.

Мы обнялись, и я почувствовала, насколько она исхудала: кости просто-таки торчали наружу.

— Как я рада тебя видеть!

— Я соскучилась по тебе, — честно сообщила я. — Мне захотелось взглянуть, как ты тут.

Лукреция взмахом руки отослала дам в другую комнату, чтобы мы могли поговорить наедине.

— Ну что ж, — отозвалась она, улыбаясь все той же невеселой улыбкой, — ты можешь это видеть.

Она уселась на большую подушку, лежавшую на полу; я села рядом и взяла ее за руку.

— Лукреция, пожалуйста. Я беспокоюсь о тебе. Даже Пантсилея очень обеспокоена. Ты была так добра ко мне, и я не в силах смотреть, как злые языки доставляют тебе столько терзаний.

Лукреция посмотрела на меня и залилась слезами. Некоторое время я прижимала ее к себе, пока она рыдала, уткнувшись мне в плечо; я пыталась представить себя на ее месте — воистину странном и ужасном месте!

А потом Лукреция подняла голову, взглянула на меня еще более задумчиво и сказала:

— Все еще хуже, чем ты думаешь, Санча. Боюсь, я беременна.

Я онемела.

— Отец ребенка — не Джованни, — продолжала она дрожащим голосом. — Если бы я сказала тебе…

Я вскинула руку.

— Я знаю, кто отец.

Лукреция пораженно уставилась на меня.

— Но мы не будем произносить его имя, — сказала я. — Это может стоить мне жизни. Потому давай договоримся: я глубоко сочувствую тебе, но никогда вслух не скажу, кто отец этого ребенка. А значит, нельзя в точности утверждать, что я знаю правду.

— Санча, но откуда ты?..

— Я ни в чем тебя не виню, Лукреция. Мне больно видеть, что ты очутилась в таком сложном положении. Я могу лишь предложить тебе свою дружбу и помощь.

Любопытство на лице Лукреции вновь сменилось печалью. Я обняла ее, мысленно радуясь, что моя жизнь все-таки не настолько исполнена страданиями.

Наконец Лукреция сумела взять себя в руки и снова принялась внимательно изучать мое лицо.

— А ты согласишься сделать для меня одну вещь? — спросила она тоном, который опасно напоминал тон предсмертной просьбы. — Ты простишь Чезаре за то, что он был несправедлив к тебе?

Я напряглась. Мысль о том, что Чезаре кому-то рассказал о нашем романе — и, очевидно, о той моей кошмарной встрече с Хуаном, — вызвала у меня боль и гнев, пусть даже этим «кто-то» была его родная сестра.

— Пожалуйста, пойми: Чезаре очень плохо без тебя, — не унималась Лукреция. — Он повел себя как дурак, но это потому, что женщины уже много раз предавали его… и он не помнит себя от ревности — ты ведь такая красавица. Но я никогда еще не видела, чтобы он был в кого-нибудь влюблен так, как в тебя. Пожалей его, Санча.

— Пусть Чезаре говорит сам за себя, — холодно отозвалась я. — Лишь тогда я отвечу ему.

Тем вечером я вернулась во дворец Святой Марии. Я ни на миг не поверила, будто Чезаре опомнился; я чувствовала, что Лукреция просто пытается по доброте душевной уладить наши отношения.

Но еще до захода солнца ко мне в дверь постучали, и молодая служанка передала донне Эсмеральде запечатанное письмо.

Я с жадностью схватила его и прочла на балконе, выходящем в сад. Письмо было написано аккуратным, размеренным почерком Чезаре.

«Милая моя Санча. Я был величайшим глупцом на свете, когда усомнился в тебе, и заслуживаю, чтобы меня за это отправили в последний круг ада. И несомненно, я познаю адские мучения еще при жизни, если ты не сжалишься надо мной и не согласишься сегодня ночью встретиться со мной… Но я сам их заслужил. Я буду ждать тебя, держа свое сердце в ладонях, как дар. И все же если ты решишь не приходить, я полностью это пойму и останусь навеки твоим.

Чезаре».

Я не хотела идти на эту встречу. Я хотела наказать его, заставить его ждать, как ждала я, когда моя надежда медленно умирала, превращаясь в боль.

Я хотела пойти на эту встречу, чтобы его сердце запело от радости при виде меня — лишь затем, чтобы разорваться, когда я плюну ему в лицо.

Я хотела пойти, чтобы кинуться ему на шею, наслаждаться тем, что он снова мой, шептать клятвы в вечной любви.

В конце концов я пошла.

Чезаре знал, как привлечь кого-то на свою сторону. Завидев меня, он рухнул на колени, потом уткнулся лицом в гравий дорожки.

— Я не встану, пока вы мне не позволите, мадонна.

Несколько мгновений я смотрела на него, думая о Хуане, об отпечатках точно таких же камней на моей спине, о боли и унижении, которые я пережила в тот день. Наконец я произнесла:

— Встань.

И отбросила вуаль.

Той ночью мой роман с Чезаре возобновился с прежней страстью. Чезаре поклялся отомстить Хуану — но «в подходящий момент и в подходящем месте». Я утихомиривала его.

Что мы могли сделать Хуану, зенице ока Папы, не подставив под удар себя? Я хотела лишь, чтобы Чезаре заверил меня, что отныне я навсегда буду защищена от прикосновений Хуана, и он поклялся в этом с пугающей страстностью.

На следующее утро я снова отправилась в Сан-Систо, навестить Лукрецию. На этот раз я вооружилась пирожными и прочими лакомствами, рассчитывая раздразнить ее привередливый вкус. Было начало июня, и погода выдалась прекрасная; все вокруг цвело и благоухало. Я все еще была вне себя от счастья после ночной встречи с Чезаре — настолько, что чувствовала себя виноватой перед Лукрецией, чья жизнь была совершенно лишена счастья.

Добравшись до монастырских покоев Лукреции, я обнаружила, что она снова в церкви. Меня встретила Пантсилея, пребывавшая сегодня в еще большем смятении. Она отослала прочих слуг и лишь после того, как мы с ней остались вдвоем, показала лежащий на столе официальный документ.

Я неплохо знала латынь и молча прочла этот документ с всевозрастающим изумлением. Он гласил, что Лукреция в семействе Сфорца была «triennium et ultra translate absque alia exus permixtione steterat nulla nuptiali commixtione, nul-lave copula carnali conjuxione subsecuta, et quod erat parata jurara et indicio ostreticum se subiicere». Под документом стояла подпись Лукреции, выведенная дрожащей рукой.

Это было прошение о разводе: католическая церковь дозволяла его, если брак не был осуществлен в течение трех лет, что и утверждалось в данном документе. В завершение Лукреция соглашалась подвергнуться осмотру повитух, дабы доказать свою девственность.

В больших темных глазах Пантсилеи застыло загнанное выражение.

— Его святейшество уже рассматривает предложения претендентов на ее руку. Он думает лишь о политике и совершенно не заботится о чувствах Лукреции. Она сказала мне, что лучше умрет, чем снова выйдет замуж. Она говорила так странно, мадонна, — как будто пыталась попрощаться со мной…

Пантсилея придвинулась поближе и тихо произнесла:

— Меня могут убить за то, что я говорю вам об этом, донна Санча, но я готова рискнуть, если это поможет спасти жизнь Лукреции. У нее имеется запас кантереллы, и часть его она взяла с собой…

Я нахмурилась. Это название мне ни о чем не говорило.

— Кантерелла?

Мое невежество явно удивило Пантсилею.

— Это яд, которым прославились Борджа. Смертоносный яд. Я боюсь, что Лукреция намерена сама принять его, и в самом скором времени. Она плакала, когда подписывала этот документ, донна Санча. Мне кажется, сейчас она пошла искать примирения с Господом.

Я пришла в ужас.

— Но почему ты сообщаешь мне эту тайну? Что я могу сделать?

— Я обыскала все, что могла, в поисках кантереллы, чтобы забрать ее у Лукреции, но ничего не нашла. Может, вы мне поможете?

Я уставилась на Пантсилею. Она просила меня рискнуть жизнью — но это же ради Лукреции, напомнила я себе. Ради Лукреции, которая была так добра ко мне, когда я пребывала в пучине отчаяния.Я кивнула.

• Предыдущая
• 54/101
• Следующая