Я, Мона Лиза - Калогридис Джинн - Страница 21

• Предыдущая
• 21/112
• Следующая

На фарфорово-белом лице Дзалуммы отразилась нерешительность, но она все-таки была вынуждена сказать правду.

— Нет. Она всегда говорила странно, с самого детства, еще до того, как начались приступы. Она… она видит и знает то, что скрыто от остальных. Многое из того, о чем она говорила, свершилось. Я думаю, Господь коснулся твоей матери своей дланью, наделив ее чудесным даром.

«Убийство и замыслы убийства». На этот раз мне не захотелось поверить Дзалумме, поэтому я предпочла убедить себя, что в данном случае служанка стала жертвой предрассудков.

— Спасибо, — сказала я.

Она улыбнулась и, наклонившись, обняла меня за плечи.

— Больше не будешь дежурить. Теперь моя очередь. Иди и поешь.

Я бросила неуверенный взгляд на маму, по-прежнему чувствуя себя ответственной за то, что случилось утром.

— Ступай, — произнесла Дзалумма тоном, не допускавшим возражения. Теперь я с ней посижу.

Я поднялась и вышла из комнаты. Но не отправилась на поиски кухарки, а спустилась вниз с намерением помолиться. Прошла на задний двор, пересекла сад. За садом находилось небольшое строение — наша часовня. Ночь была холодной, облака, затянувшие небо, закрыли и звезды, и луну, но я захватила с собой фонарь, чтобы не споткнуться на ступеньках, наступив на край собственной юбки.

Открыв тяжелую деревянную дверь часовни, я скользнула внутрь. Там было темно и мрачно, горели лишь ладанки перед небольшими изображениями наших семейных святых покровителей: Иоанна Крестителя, Девы с лилией — любимой святой моей матери, именем которой был назван собор Санта-Мария дель Фьоре, и святого Антония, в честь которого назвали отца; на руках у святого сидел младенец Христос.

Большинство частных семейных часовен во Флоренции были расписаны огромными фресками, часто изображавшими членов семейства, лики святых или мадонн. В нашей часовне не было подобных украшений, если не считать изображений трех святых. Главное украшение было подвешено над алтарем — большая деревянная статуя распятого Христа с таким же скорбным выражением, как у пожилой кающейся Магдалины в баптистерии собора.

Войдя, я услышала тихий низкий стон. Подняла лампу, посветила туда, откуда он доносился, и увидела темную коленопреклоненную фигуру у алтарного ограждения. Отец самозабвенно молился, прижавшись лбом к костяшкам крепко сцепленных пальцев.

Я опустилась на колени рядом с ним. Он повернулся ко мне, в его янтарно-светлых глазах блеснули непролитые слезы.

— Прости меня, дочка, — сказал он.

— Нет, — возразила я. — Это ты должен меня простить. Я тебя ударила. Самый ужасный проступок, какой только может совершить ребенок, — ударить собственного отца.

— Я тоже тебя ударил, без всякой причины. Ты ведь только хотела защитить свою мать. Я тоже этого хотел, а совершил прямо противоположное. Я старше тебя и должен быть мудрее. — Он поднял глаза на образ страдающего Христа. — После стольких лет мне следовало бы научиться держать себя в руках… — Мне хотелось, чтобы он перестал себя упрекать. Я опустила ладонь на его руку и сказала, как ни в чем не бывало:

— Вот, значит, как — я унаследовала твой дурной характер.

Он вздохнул и нежно провел подушечкой большого пальца по моей щеке.

— Бедное дитя. В том нет твоей вины.

Мы обнялись, по-прежнему стоя на коленях. В это мгновение медальон выскользнул у меня из-за пояса. Ударившись о мозаичный мраморный пол, он описал на ребре идеальный круг и, наконец, упав плашмя, остановился.

Я смутилась. Отец из любопытства потянулся к круглому диску, поднял его и рассмотрел — глаза его тут же прищурились, он слегка дернул головой, словно уклоняясь от удара. После долгой паузы он произнес:

— Вот видишь, к чему приводит гнев. К бессмысленному насилию. — Голос его звучал тихо и печально.

— Да, — эхом повторила я, мечтая поскорее заговорить о другом, и вернуться к теплому чувству примирения. — Мама рассказывала мне об убийстве в соборе. Это было ужасно.

— Ужасно. Нет оправдания убийству, каковы бы ни были его мотивы. Такое насилие отвратительно и людям, и Всевышнему. — Золотой диск сверкнул, поймав тусклый лучик света. — Она рассказала тебе о другой стороне?

Я не сразу поняла, что он имеет в виду. Подумала, что речь идет о медальоне.

— О другой стороне?

— Лоренцо. Любовь к убитому брату чуть не довела его до сумасшествия. — Отец прикрыл глаза, вспоминая. — Восемьдесят человек за пять дней. Некоторые из них действительно были виновны, но большинству просто не повезло, поскольку они состояли не в том родстве. Их безжалостно пытали, привязывали к хвостам лошадей и пускали животных вскачь, их четвертовали, а потом искромсанные, окровавленные тела вывешивали из окон Дворца синьории. А уж как поступили с трупом бедного мессера Якопо…— Он вздрогнул от ужаса и не стал продолжать. — Все напрасно, ибо даже целая река крови не могла вернуть Джулиано к жизни. — Отец открыл глаза и пристально посмотрел на меня. — Есть в тебе мстительная жилка, дитя мое. Попомни мои слова: месть никогда не приводит к добру. Молись, чтобы Господь избавил тебя от этой греховной наклонности. — Он вложил холодный медальон мне в ладонь. — Вспоминай о том, что я сказал, каждый раз, как взглянешь на него.

Я потупилась, покорно выслушав наставление, но сама в то же время проворно спрятала свое сокровище.

— Обязательно.

К моей радости, отец, наконец, поднялся с пола, а я вслед за ним.

— Ты ужинал? — спросила я. Он покачал головой.

— Тогда давай разыщем кухарку.

Выходя из часовни, отец подобрал с пола мой фонарь и вздохнул.

— Помоги нам, Господи. Помоги нам, Господи, вновь не поддаться гневу.

— Аминь, — произнесла я.

Той ночью, прежде чем Дзалумма ушла к себе, я разыскала ее и зазвала в свою маленькую комнату. Закрыв за нами дверь, я прыгнула на кровать и обхватила руками колени.

Еще больше непослушных жестких прядок выбилось из кос Дзалуммы, поблескивая при свете одной-единственной свечи у нее в руке; пламя отбрасывало на лицо какой-то зловещий мерцающий свет, создавая идеальную атмосферу для той мрачной истории, что я хотела услышать.

— Расскажи мне о мессере Якопо, — попросила я. — Отец говорил, тело мессера осквернили. Я знаю, он был казнен, но хочу услышать все подробности.

Дзалумма заупрямилась. Обычно она с удовольствием рассказывала о таких вещах, но на сей раз, предмет разговора явно ее встревожил.

— Это ужасная история, совсем не для детских ушей.

— Все взрослые ее знают. Если ты мне ничего не расскажешь, я стану выведывать у мамы.

— Нет, — выпалила она так резко, что чуть не задула пламя свечи. — Не смей беспокоить ее. — Нахмурившись, она поставила свечу на ночной столик. — Что ты хочешь узнать?

— Что они сделали с телом мессера Якопо… и почему. Он ведь не убивал Джулиано… Так почему его казнили?

Рабыня присела на край моей постели и вздохнула.

— На эти вопросы есть много ответов. Старый Якопо де Пацци был патриархом семейного клана. Образованный человек, его все уважали. А, кроме того, как ты знаешь, он был рыцарем. Не он организовал заговор с целью убить братьев Медичи. Думаю, он поддался уговорам и решил принять в нем участие только тогда, когда стало ясно, что другие пойдут до конца, с ним или без него. Тебе мама рассказывала, что, когда был убит Джулиано, заговорщики начали звонить в колокола на колокольне рядом с собором?

— Да.

— Так вот, это был сигнал для мессера Якопо. Он выехал верхом на площадь Синьории и закричал: «Народ и свобода!», призывая народ подняться против Медичи. Он нанял почти сотню солдат-перуджианцев, чтобы они помогли ему взять штурмом Дворец синьории, и надеялся, что горожане поддержат его. Но все случилось не так, как он задумал. Приоры принялись швырять из окон дворца камни на голову его армии, да и народ повернул против него с криками: «Palle! Palle!» Поэтому когда его поймали, то повесили из окна дворца — точно так, как поступили с Франческо де Пацци и Сальвиати. Но все-таки он был благородного происхождения, и люди питали к нему уважение, поэтому сначала ему даже позволили исповедаться и причаститься перед смертью. После казни его похоронили в семейной гробнице в Санта-Кроче. Но тут разнесся слух, что перед смертью Якопо вверил душу дьяволу. Монахи Санта-Кроче перепугались, вырыли тело и закопали его за городскими воротами, в неосвященной земле. Спустя три недели после смерти мессера Якопо какие-то безобразники достали тело из могилы. Когда его хоронили, то не сняли петлю с шеи. И вот тогда молодчики протащили труп за веревку по всему городу. — Она закрыла глаза и покачала головой, вспоминая. — Они насмехались над ним несколько дней, словно труп был марионеткой. Приволокли тело к дому мессера Якопо и принялись стучать головой в дверь, изображая, что он требует впустить его. Я… — Дзалумма замолкла и открыла глаза, но смотрела не на меня, а куда-то в прошлое. — Я видела этих парней, когда возвращалась с рынка домой. Они прислонили труп к фонтану и вели с ним разговор. «Добрый день, мессер Якопо!», «Прошу вас, мессер Якопо, проходите», «Как поживает ваше семейство, мессер Якопо?» Потом они принялись закидывать труп камнями. До сих пор помню тот ужасный звук — глухие удары. Когда он лежал в земле, то дожди шли, не переставая четыре дня, и он очень сильно разбух. В день казни на нем была красивая пурпурная туника — я сама видела, стоя в толпе. От сырости туника сгнила, покрылась зеленовато-черной слизью, а лицо и руки были белые, совсем как рыбье брюхо. Рот раскрыт, распухший язык высунут. Один глаз у него закрылся, а второй, затянутый серой пленкой, глядел как будто прямо на меня. Мне показалось, что он молит о помощи откуда-то из могилы. Я тогда помолилась за его душу, хотя в те времена все боялись произнести доброе слово о семействе Пацци. Парни поиздевались над его телом еще несколько дней, потом им это надоело, и они швырнули труп в Арно. Люди видели, как его уносило в море аж в самой Пизе. — Она помолчала, потом посмотрела на меня. — Ты должна понять: Лоренцо совершил для города много добрых дел. Но он не давал угаснуть людской ненависти к семейству Пацци. Не сомневаюсь, по крайней мере, один из тех парней положил в карман флорин, а то и два, полученных от самого Лоренцо. Его месть не знала границ, и за это Господь однажды заставит его заплатить.

• Предыдущая
• 21/112
• Следующая