Наши предки - Кальвино Итало - Страница 49

• Предыдущая
• 49/93
• Следующая

— Берегитесь, падре! Есть и другие руки, готовые послужить разуму и справедливости!

Иезуит вытащил из-под плаща обнаженную шпагу.

— Барон ди Рондо, мой орден давно уже собирается рассчитаться с вашим семейством.

— Значит, прав был покойный отец! — воскликнул Козимо, скрестив шпагу с врагом. — Иезуиты не прощают!

Они сошлись в беспощадной схватке на ветвях вяза. Дон Сульписио был отменным фехтовальщиком, и брату пришлось туго. Иезуит уже в третий раз бросился в атаку, когда Эль Конде, придя в себя, начал кричать. Проснулись остальные изгнанники, подбежали к дуэлянтам и встали между ними. Дон Сульписио мгновенно спрятал шпагу и, словно ничего не случилось, стал призывать дворян к спокойствию.

Замолчать столь драматическое событие было бы просто немыслимо в любом другом сообществе, но только не в колонии опальных идальго с их единственным желанием — чтобы в голове было как можно меньше мыслей. В итоге дон Фредерико, выступив посредником, добился примирения между иезуитом и Эль Конде, и все осталось как прежде.

Козимо, понятно, принужден был остерегаться и, гуляя с Урсулой по деревьям, чувствовал, что иезуит неотступно следит за ними. Он знал, что священник нашептывает дону Фредерико, что нельзя отпускать девушку одну с этим молодым вольнодумцем. Семьи почтенных дворян, надо сказать, были воспитаны в очень строгих правилах, но в изгнании, на деревьях, они на многое смотрели сквозь пальцы. Козимо казался им приятным юношей, к тому же титулованным; помимо всего, он умел быть им полезен и остался с ними, хотя никто его к этому не принуждал. Они понимали, что Урсула и Козимо любят друг друга, и часто наблюдали, как влюбленные вдвоем удаляются по фруктовым деревьям, срывая цветы и плоды, но на все закрывали глаза, не желая видеть в этом ничего дурного.

Теперь же, когда дон Сульписио ополчился против Козимо, дон Фредерико не мог больше делать вид, будто ничего не знает. Он призвал Козимо на свой платан для беседы. Рядом стоял в черном одеянии тощий дон Сульписио.

— Барон, говорят, ты часто бываешь с моей nina[35]!

— Она учит меня hablar vuestro idioma[36], ваша светлость!

— Сколько тебе лет?

— Скоро diez y nueve[37].

— Joven[38]. Слишком молод. Моя дочка уже на выданье. Por que[39] ты за ней ходишь?

— Урсуле семнадцать лет...

— Ну а ты сам собираешься casarte[40]?

— Что-что?

— Плохо тебя учит моя дочка el castellano, hombre[41]. Я спрашиваю, намерен ли ты выбрать себе novia[42], обзавестись собственным домом?

Сульписио и Козимо почти одновременно всплеснули руками. Беседа приобрела характер весьма нежелательный как для иезуита, так и для моего брата.

— Вот мой дом... — ответил Козимо и показал вокруг на самые высокие ветви, на облака. — Мой дом — всюду, куда я могу добраться, не спускаясь на землю.

— ЎNo es esto![43] — И герцог Фредерико Алонсо покачал головой. — Барон, если ты захочешь приехать в Гранаду, когда мы вернемся, то увидишь самое богатое поместье в Сьерре. Mejor que aqui[44].

Тут уж дон Сульписио не удержался:

— Но, ваша светлость, этот юноша вольтерьянец... Он не должен видеться с вашей дочкой.

— Oh, es joven, es joven[45], идеи приходят и уходят, que se case[46], сразу образумится. Поедем, юноша, в Гранаду, поедем.

— Muchas gracias a Usted[47]. Я подумаю...

Теребя в руках шапку из кошачьего меха и низко кланяясь, Козимо поспешно удалился. Встретившись с Урсулой, он мрачно сказал:

— Знаешь, Урсула, я беседовал с твоим отцом. Он завел со мной разговор о тебе. Урсула испугалась:

— Он не разрешает нам больше видеться?

— Нет, не о том... Он хочет, чтобы я поехал с вами в Гранаду, когда кончится срок вашего изгнания.

— О, это было бы чудесно!

— Да, понимаешь, я люблю тебя, но привык жить на деревьях и хочу на них остаться...

— О Косме, у нас в Гранаде тоже есть прекрасные деревья!

— Да, но, чтобы добраться до Гранады, мне придется слезть с деревьев, а уж если раз слезешь, то...

— Не волнуйся, Косме. Ведь мы пока что в изгнании и, может, пробудем здесь всю жизнь.

Брат сразу успокоился и больше об этом не вспоминал.

Но Урсула ошиблась. Вскоре дону Фредерико прибыло письмо с королевскими печатями. Милостью его католического величества изгнанникам было даровано прощение. Опальные дворяне получили право вернуться на родину в свои дома и владения. И сразу же они ожили и зашумели на своих платанах:

— Мы возвращаемся! Мы возвращаемся! В Мадрид! В Кадис! В Севилью!

Слух о королевском указе распространился и по городу. Сбежались оливабасцы с приставными лестницами. Одни из недавних изгнанников спустились на землю, приветствуемые местными жителями, другие принялись укладываться.

— Но этим дело не кончится! — воскликнул Эль Конде. — Нас еще услышат кортесы! И сам король!

Но так как никто из его друзей по колонии не обращал внимания на его слова, а дамы ужасались, что их платья вышли уже из моды и надо обновлять гардероб, старик обратился с речью к оливабасцам:

— Мы вернемся в Испанию, и тогда увидите, мы рассчитаемся с врагами. Я и этот юноша восстановим справедливость!

Он показал на Козимо. Брат смущенно покачал головой.

Дона Фредерико торжественно снесли на руках на землю.

— ЎBaja, joven bizzaro![48] — крикнул он Козимо. — Спускайся, доблестный юноша! Едем с нами в Гранаду!

Козимо, прижавшись к ветке, робко отнекивался.

— Como no?[49] — вмешался дон Фредерико. — Ты мне будешь вместо родного сына!

— Изгнание кончилось! — сказал Эль Конде. — Наконец-то мы сможем испытать на деле то, что так долго обдумывали! Что тебе жить на деревьях, барон? Нет больше причин!

Козимо развел руками:

— Я поселился на деревьях до вас, останусь на них и после вас!

— Хочешь отступиться? — крикнул Эль Конде.

— Нет, выстоять! — ответил Козимо.

Урсула, которая спустилась одной из первых и сейчас вместе с сестрами помогала укладывать в карету багаж, бросилась к дереву.

— Тогда я останусь с тобой. Я остаюсь с тобой! — И стала взбираться по лестнице.

Четыре человека схватили ее, оторвали от дерева и поспешно убрали лестницу.

— Adios, Урсула, будь счастлива! — крикнул Козимо, когда ее силой втолкнули в готовую к отъезду карету. И тут раздался торжествующий лай. Это Оттимо-Массимо, который явно не одобрял пребывание своего хозяина в Оливабассе и особенно недоволен был тем, что ему самому приходилось постоянно ссориться с котами испанцев, приветствовал вновь обретенное счастье. Дурачась, он принялся охотиться на забытых грандами котов, которые ощетинились и злобно зашипели на своего врага.

Кто верхом, кто в повозке, кто в карете, бывшие изгнанники отбыли домой. Дорога опустела. На деревьях Оливабассы остался лишь мой брат. Кое-где на ветвях еще сиротливо висели перья, слегка колыхавшееся на ветру кружево или лента, перчатка, зонтик, веер, сапог со шпорой.

В то лето, когда барон вновь появился в Омброзе, особенно громко квакали лягушки, свистели зяблики и ярко светила на небе полная луна. Казалось, и братом овладело какое-то птичье беспокойство: он прыгал с ветки на ветку, непоседливый, хмурый и какой-то растерянный. Вскоре распространился слух, что некая Кеккина с того края долины стала его любовницей. Эта девушка и в самом деле жила вместе с глухой теткой на отшибе, и ветка оливкового дерева клонилась к самому ее окошку. Бездельники на площади спорили, в самом ли деле Козимо и Кеккина — любовники.

• Предыдущая
• 49/93
• Следующая