Чингисхан. Книга первая. Повелитель Страха. - Волков Сергей Юрьевич - Страница 38

• Предыдущая
• 38/53
• Следующая

— Бляха, отвали от него! — резкий окрик заставляет весельчака остановиться. — Ты! Сюда иди…

Из полумрака палатки выдвигается человек-глыба. Можно было бы сказать — человек-гора, но это именно глыба. Двухметровая глыба мускулов. Скуластое русское лицо, наголо бритая голова. И очень яркие, цвета весеннего неба, голубые глаза. Говорит он сквозь зубы, словно уже приготовился к драке. Собственно, такой типаж мне тоже знаком. В десантуре таких вот глыб полно. Достаточно вспомнить того же сержанта Машакова. Как правило, они очень скоро становятся сержантами, старшинами, заместителями командиров взводов. Это идеальные солдаты. Человеческого в них мало. Но в армии так даже лучше. По крайней мере, всегда знаешь, с кем имеешь дело.

Человек-глыба в упор смотрит на меня. Резкий в движениях, скорый на расправу, бескомпромиссный и суровый, не умный, но справедливый, он сейчас силится понять — что за фрукт перед ним?

— Слушай сюда, — наконец цедит он. — Я — сержант Пономарев. Я родился в Рязани, мой дом стоит рядом с Рязанским Воздушно-десантным училищем. Понял?

— Так точно, — на всякий случай говорю я. Вокруг стоит благоговейная тишина.

— Ты прибыл в мой взвод. Без моего разрешения здесь даже посрать не ходят, понял?

— Так точно.

— Уставщины у нас нет, понял? Молодежь уважает стариков, понял? Уяснил?

— Да.

— Молодчик… — сержант быстро и сильно бьет меня кулаком в грудь. Удара я не ожидаю и поэтому задыхаюсь, кривясь от боли.

— Слабак, — разочарованно констатирует Пономарев. — Твоя койка вон та, у входа. Свободен!

Служба на точке — не сахар и не мед. Здесь все двигаются, очень экономно расходуя силы. Каждое лишнее движение чревато тем, что тело исторгнет через поры ту воду, что ты выпил накануне. Вода — главная драгоценность на точке. Ее привозят из гарнизона. Еще в цене курево и бумага для писем.

Наша точка контролирует дорогу, соединяющую несколько горных кишлаков с Бамианской долиной. По ней изредка проходят караваны. Еще, говорят, ходят контрабандисты. Главная задача майора Киверова — не допустить провоза оружия и передвижения бандитов, которых здесь называют душманами или по простому — духами. Изначально на точке высадился целый десантный батальон, но когда выяснилось, что стратегического значения это медвежий угол не имеет, командование оставило здесь один взвод.

Вечерами в палатке старослужащими ведутся бесконечные разговоры о ротации, скором дембеле и вообще об Афганистане. Ефрейтор Бляхин пугает молодых рассказами о зверствах духов и страшных винтовках «Бур», бьющих на семь километров и прошивающих насквозь любой бронежилет, каску и даже броню БТРов.

— Они с детства стрелять учатся. С трех лет. Поэтому никогда не промахиваются. В Пенджабе моему земе в голову попали, когда он курил ночью на толчке. Через окошко, на огонек бычка. И все, пацан двухсотым стал. А стреляли, говорят, с горы, которая как раз за семь километров от части.

Мне эти байки слушать смешно. Маратыч, большой знаток оружия, много чего подержавший в руках и много из чего стрелявший, часто собирал нас после тренировок и рассказывал о различных типах стрелкового вооружения, показывал книги, справочники. Был там и этот пресловутый английский «Бур» или винтовка Ли-Энфильда образца аж 1895 года. Что-то типа нашей трехлинейки, только десятизарядная. Англичане использовали такие винтовки во время англо-бурской войны в Африке и там они уступали «маузерам» буров. Собственно, именно после этой войны и появилась модификация Ли-Энфильда, названная «Буром». Калибр 7,71 миллиметра, вес остроконечной пули — 11 граммов. Прицельно стреляет эта винтовка на вполне реальные две тысячи восемьсот ярдов, то бишь 2250 метров. Откуда взялись легенды о семи километрах и дикой пробивной способности — не понятно. Зато мне было понятно другое: вот такие «страшные сказки» подъему боевого духа явно не способствуют.

Вообще за боевой дух отвечает лейтенант Чехов. Он у нас исполняет обязанности замполита. Но его ежедневные короткие политбеседы сводятся к одному простому тезису: «если здесь не было бы нас, были бы американцы». Это четко вбивается в наши стриженые головы. Может быть, Чехов и прав. Но — всего лишь может быть…

Разговор с особистом, как и предупреждал майор, выходит неприятным. Внимательно изучив мое личное дело, этот сухощавый, остроглазый капитан откровенно говорит мне:

— Я не хочу знать, каким образом ты попал сюда. Мое дело — предотвратить возможные эксцессы. Поэтому я постараюсь в самое ближайшее время убрать тебя отсюда.

— Почему, товарищ капитан?

— Потому что тут имеются все условия для совершения тягчайшего воинского преступления, — спокойно отвечает Маклаков.

— Какого?

— Ты дурак или прикидываешься? Измена Родине, солдат! Да с такими подвигами на гражданке и в учебке тебя даже в тюрьму возьмут только по протекции.

Во мне все вскипает от обиды, но усилием воли я давлю в себе злость и тихо говорю:

— Дайте мне шанс, товарищ капитан. Я докажу…

Макалков внимательно смотрит мне в глаза.

— Ты оказался на передовом крае борьбы с мировым империализмом! Эту честь надо заслужить, солдат. В общем, не дай бог хоть один залет… Тут же, слышишь, тут же вернешься в Союз и отправишься в дисбат. Я приложу все усилия.

— Разрешите идти?

— Валяй. И помню — я за тобой слежу.

Третий день службы на точке круто меняет мою армейскую судьбу. На утреннем построении майор Киверов озвучивает план на день:

— Все свободные от нарядов под руководством прапорщика Гаврилюка занимаются устройством защитных каменных стенок-брустверов со стороны дороги и холмов. Высота стенок — не менее метра, толщина — такая же.

По солдатскому строю прокатывается приглушенный унылый стон. Целый день таскать камни под жарким афганским солнцем — то еще развлечение.

— На работу пойдут все, кроме… — Киверов делает паузу и строй в надежде замирает. — Рядовой Новиков!

Вздрагиваю, но отзываюсь, как положено по уставу:

— Я!

— Ко мне!

— Есть!

Покидаю строй, делаю несколько шагов по направлению к майору, вскидываю руку к панаме:

— Товарищ майор…

— После, — морщится он и командует остальным: — На-а ле-е-е-во! Прапорщик, приступайте!

Гаврилюк козыряет и ведет понурых бойцов на склон. Сегодня у них время собирать камни. А у меня, как выясняется, расстреливать мишени.

— Тут три коробки патронов к «веслу» образовалось, неучтенка, — говорит мне Киверов. — Пошли на гору, покажешь класс.

Делать нечего — иду, но безо всякого удовольствия. Это на гражданке каждый стремится устроиться там, где надо поменьше работать. В армии — совсем другое дело. Тут люто ненавидят всех тех, кто тем или иным способом уклоняется от общей для всего подразделения участи. Сказали камни таскать — значит все таскают. Сказали шпалы разгружать — все разгружают. А писари, музыканты, всевозможные штабные и прочие свободные художники потом, вечером, в казарме, почти гарантировано отгребут люлей. Потому что не надо было высовываться, когда спрашивали: «Кто умеет писать плакатным пером?». Будь как все — и жить будешь нормально. Будь хуже всех в смысле дисциплины — станешь авторитетом. А если ты выбрал стезю активиста, не обижайся на дружный армейский коллектив, он тебя не примет. Ибо сказано: «кто не с нами — то против нас…». Такая вот диалектика. Поэтому я, нога, за ногу бредя за Киверовым, уныло прошу его:

— Товарищ майор, может, я лучше как все? А вечером постреляем…

— А-атставить! — улыбается он в ответ. — Сбор камней не требует специальных навыков. А тебе практика нужна. Давай на рубеж!

Рубеж — это канавка, продолбленная в каменистой земле. Стрелять предстоит по закрепленным между валунами в нескольких сотнях метров дощатым крышкам от снарядных ящиков. Я не очень-то люблю АКМ — он тяжелый, с приличной отдачей, звук выстрела сильно бьет по ушам, а при стрельбе очередями автомат здорово уводит влево. Но выбора у меня нет. Вставляю рожок и начинаю стрелять одиночными. Киверов в бинокль наблюдает. Я, особо не мудрствуя, вгоняю пули точно в центры нарисованных на зеленом фоне белых кружков.

• Предыдущая
• 38/53
• Следующая