Где твой дом? - Воронкова Любовь Федоровна - Страница 34

• Предыдущая
• 34/41
• Следующая

— Пусть попробует, — закричала издалека Клава, — мы ее голыми руками поймаем!

— Так она вам и далась, — поддразнил ее Савелий Петрович, — уснете, а она тут и есть.

— Мы никогда не спим на дежурстве, Савелий Петрович, — возразила Руфа.

— Да у вас тут и поспать-то негде. Может, вам вагончик поставить, как у трактористов?

— Нет, нет, — почти испугалась Руфа, — нам нельзя спать. Тут как раз все на свете проспишь. Нет, нет! Да ведь и утки всю ночь тоже не спят — то на воду, то к кормушкам, то опять на воду…

— А Женя, скажете, тоже не спит?

— И Женя не спит.

— Не спит?! Всю ночь?

— Всю ночь не спит.

— Скажи пожалуйста! Не ожидал.

— Уточек жалко, — добавила тоненьким голоском Аня. — А вдруг с ними что случится? Мало ли! А они же вон какие — совсем беззащитные. Чем они защищаться-то будут?

«Ох, и чудаки, совсем чудаки еще, — повторял с усмешкой Савелий Петрович, возвращаясь в совхоз. — Не потому кормят, что надо уток откормить, а потому, что «уточки есть хотят»; не потому сторожат, что утки могут пропасть и план провалится, а потому, что «уточек жалко — они же ведь беззащитные»! И кто знает, — вдруг задумался он, — может быть, так и надо работать, как эти девчонки? Может, прежде всего любить надо, беречь надо, жалеть, а тогда и план сам собою выполнится? Может, эти «чудаки» дело получше, чем мы, поняли?»

Савелий Петрович отправился на молочную ферму. Оттуда — в поле, на кукурузные участки. Надо было переключиться, успокоиться, остыть, чтобы потом обдумать как следует, что произошло, и решить, что делать дальше.

Хорошая, породистая телочка, родившаяся сегодня ночью, немного утешила его. Молодая кукуруза, густо зацветшая в долине, тоже порадовала. Вот скоро осушат болото, земли прибавится, а значит, и кормов будет больше. А прибавится кормов — прибавится скота и птицы…

Но подумал о птице — и тут же мысли его вернулись на злосчастный Верин птичник. «Туда нужно бригаду. Пускай народ собирает, если одна ничего сделать не может. А вообще, следовало бы выгнать ее за такие штуки, вот что! Впрочем, рано еще решать, пускай все перекипит. А то решишь сгоряча да и не расхлебаешь потом».

Савелий Петрович шагал по меже кукурузного поля, длинные упругие листья дружески касались его плеча, словно упрашивали не сердиться, не волноваться. Но разве так просто справиться со своим горячим характером? А тут еще районная газета наседает, требует сведений о Вере, о том, как выполняет она свои необыкновенные обязательства. И, словно в насмешку, спрашивают: нельзя ли привезти к ним экскурсию, ферма ведь показательная. Только этого не хватало — протрубить по всему району о своем провале.

Савелий Петрович круто повернул обратно и зашагал к машине, которую оставил на дороге. Но не прошел и десяти шагов, как ноги у него онемели и глаза остановились: по тропочке, тесно касаясь друг друга плечами, шли Женя и Арсеньев. Шли и ничего-то вокруг не видели! Смотрите, пожалуйста, на нее, на эту девчонку, на эту «от горшка — два вершка»! А этот-то нахал, жену где-то спрятал, а сам вон что разделывает… Ишь ты, уставился на нее со своей сладкой улыбочкой!

— Этого еще не хватало! — осипшим от негодования голосом буркнул Каштанов. — Скажите пожалуйста!

Как раз только что утром у них с Арсеньевым произошла очередная стычка. Каштанов распорядился собрать старших школьников на прополку. Арсеньев, правда, помог организовать это. Но двоих — Шорникова и Шаликова — не отпустил: они, видите ли, заняты в кружке самодеятельности и выступают сегодня в поле, в бригадах… И ведь все время так. Каштанов распоряжается, а у Арсеньева свои планы. Не признает единоначалия, и все. Но что сделаешь, если для парторга Арсеньев всегда прав?

А теперь — еще, вот вам, радуйтесь.

Может быть, Женя и Арсеньев так и прошли бы мимо, не увидев Савелия Петровича, если бы он сам не вышел им навстречу.

«Сейчас я вас! — злорадно подумал он, торопясь выйти на дорогу. — Обомлеете у меня!»

Но обомлел он сам — Женя и Арсеньев и не подумали отстраняться друг от друга.

— Это что же та-кое?.. — задыхаясь, еле выговорил Савелий Петрович. — Ну-ка объяс-ни-те…

Арсеньев вздрогнул, будто его ударили, и, легонько отстранив Женю, шагнул к директору:

— А почему вы позволяете себе кричать на нас?

В его лице, в напряженной фигуре Каштанову почудилось что-то опасное, и он слегка отступил.

— Да, папа, — Женя с сердитым блеском в глазах тоже подошла к нему, — почему это ты кричишь?

«Смотрите, — Каштанов был ошеломлен, — она повторяет его слова».

Савелий Петрович постарался овладеть собой.

— Я не кричу… Просто меня удив-ля-ет… — стараясь сохранить достоинство, сказал он, — я не понимаю. Я хочу знать, какие у вас намерения.

— Самые лучшие! — сказал Арсеньев и улыбнулся. И так счастливо улыбнулся, что Каштанов больше не мог сдержать своей ярости.

— Какие у вас могут быть намерения?! И как вы смеете!.. — закричал он.

— Папа! — Женя поспешно встала между отцом и Арсеньевым. — Я люблю его.

— Что?!

— Да. Я люблю его. Давно люблю. И никого другого в жизни любить не буду.

— Да он же не может жениться на тебе! У него жена есть! Ты с ума сошла!

— Я оформляю развод, — сказал Арсеньев.

— Не достанется вам моя дочь! Не до-ста-нет-ся!

— Нет, папа, она ему до-ста-нет-ся.

Женя взяла Арсеньева под руку и прижалась к нему. И, словно защищенная его плечом, глядела на отца светлыми торжествующими глазами.

И вдруг Савелий Петрович понял, что сколько бы ни кричал, сколько бы ни возмущался, — он тут уже ничего поделать не может. Он сразу как-то обмяк, осунулся. Постоял с минуту, опустив свои черные колючие ресницы, криво усмехнулся.

— Ну, что ж, — сказал он наконец упавшим голосом, — посмотрим… — и направился к машине.

Женя невольно сделала движение остановить его.

— Папа!

Но Каштанов, не оглядываясь, нетерпеливо махнул рукой.

Совсем разбитый и расстроенный, он влез в машину, прошептал: «В контору» — и, уже ничего больше не видя и не слыша, задумался. «Восемнадцать лет — вот здесь, под крылом. На руках носил, учил ходить, первые буквы показывал… Мать обидит — ко мне жаловаться бежит. Мальчишки отколотят — опять же ко мне в галстук плакать. В город предлагали ехать, из-за нее отказался: Женьке лучше на воздухе расти. Восемнадцать лет! И вот — будто не было ничего и никого. Как воробей из гнезда. И ради кого?..»

— Скорей! — буркнул он шоферу, боясь, что сейчас запустит руки в свои густые седеющие волосы и заревет белугой.

Уже давным-давно все ушли из правления. Секретарша отстучала на машинке все нужные бумаги, заперла стол и ушла. Бухгалтер сложил документы и убрал счеты. Сторожиха начала подметать в приемной. Заглянула было в кабинет, но тотчас закрыла дверь, увидев директора. А директор ходил взад-вперед по ковровой дорожке — от окна к столу, от стола к окну, не в силах справиться со своими обидами.

Все обидели его сегодня — и Никанор Васильевич, и Вера, и Арсеньев… И больше всех, больнее всех — его дочь. Не посоветовалась, даже не спросила, что он на этот счет думает. Довела до сведения — и все. Ну, а дальше, а дальше-то что делать будет? А? Уток разводить, кружками всякими заниматься. А потом-то что? Навсегда здесь? На всю жизнь? Уж теперь про учение и говорить нечего. Ах он подлец тихий, как же это он подобрался к ней? И почему именно он, Арсеньев, которого Савелий Петрович терпеть не может?

Савелий Петрович все ходил, думал да передумывал. А что, если все-таки поговорить с ней сегодня по душам?

«Он тебе не пара, — скажет Савелий Петрович, — ты еще девочка, а от него уже одна жена сбежала».

Но подумал и тут же отверг свои намерения. Он отлично знает, что ответит Женя. «Жена не сбежала, — скажет она, — он сам ее оставил, потому что она была глупая и лживая. А я не сбегу, потому что люблю его…»

Чертова девка! Уж если уток не отспорил, то где ж ее тут переспоришь.

• Предыдущая
• 34/41
• Следующая