Где твой дом? - Воронкова Любовь Федоровна - Страница 40

• Предыдущая
• 40/41
• Следующая

— И я помогу, — не поднимая глаз, тихо сказала Женя.

— Наконец-то изволила явиться! — Елизавета Дмитриевна поливала в садике душистый табак. — Ведь ты же дежурила ночью, где же пропадала весь день?

— Ты льешь себе на платье из лейки, — сказала Женя и вошла в дом.

Елизавета Дмитриевна смущенно посмотрела на свое намокшее платье и продолжала поливать цветы. Скажите пожалуйста, она даже не отвечает. Ну, нет, она научит эту девчонку разговаривать с матерью!

Полив цветы, она вошла в комнату и заметила, что в доме до странности тихо. Сестра Наталья стояла у окна и молча глядела в темнеющий сад, хотя ясно было, что она глядит и ничего не видит. Елизавета Дмитриевна подозрительно посмотрела на нее.

— В чем дело? Что это все молчат сегодня?

Наталья слабо отмахнулась от нее рукой.

— И не отмахивайся. Что происходит в доме? Одна проходит мимо, другая стоит и молчит. Я хочу знать, что происходит? Где Женя?

— У отца.

— С работы — и сразу к отцу? И там секреты?

Елизавета Дмитриевна толкнулась в кабинет Савелия Петровича. Дверь была заперта. Елизавета Дмитриевна принялась стучать. Стекла в окнах вторили ее стуку дробным звоном.

Савелий Петрович открыл дверь.

— Пре-кра-ти.

Елизавета Дмитриевна сразу утихла:

— Что с тобой, Савелий? Ты заболел? На тебе лица нет!

Она отстранила мужа и вошла в кабинет. Женя сидела у стола — плакала, закрыв лицо руками.

У Елизаветы Дмитриевны подкосились ноги. Она села на первый попавшийся стул, беспомощно переводя жалостный взгляд то на дочь, то на мужа.

— Я уже сказал тебе: меня спросили — я ответил, — продолжал Савелий Петрович начатый разговор, — и опять повторяю — брать на себя чужие ошибки не намерен. И что это вообще за трагедии тут разыгрываются?

— Ты мне только скажи, — вытирая платком заплаканное лицо, сказала Женя, — ты правду им сказал, тем, в газете, или нет?

— Как сказал, так и сказал. Ты что это взялась меня допрашивать?! Если я так сказал, значит, так и было.

Но по тому, как отец горячился и волновался, вместо того чтобы объяснить что-нибудь, Женя поняла, что все-таки это было не так.

— А ведь ты меня учил не лгать, — сказала она.

— Женя! — возмущенно воскликнула мать.

Но Женя не слышала ее.

— Да что это, в конце концов?! — не выдержал и Савелий Петрович. — Я всю жизнь поступал так, как считал нужным. И впредь буду поступать так же. И все. И за-по-мни это!

— Значит, ты все-таки лжец, — сказала Женя, — значит, ты из тех, с кем в разведку не ходят.

У Савелия Петровича глаза стали бешеными. Он хлопнул ладонью по стулу.

— Ты не смеешь! Девчонка! Наслушалась сплетен! Что ты понимаешь в делах? Суешься, где тебя не спрашивают… Ты лучше спроси у Арсеньева, как он твоего отца в области опозорил. Кляузу написал.

— Не кляузу, а правду.

— И ты его оправдываешь? Ну конечно, умнее его никого нет и лучше его никого нет. Еще бы!

Но Женя уже не слушала. Далеким, безучастным взглядом посмотрела она на отца и медленно вышла из кабинета. Мать что-то говорила ей, но Женя, не отвечая, закрыла за собой дверь.

Тетя Наташа обернулась к ней.

— Укладывать?

Женя кивнула головой:

— Только поскорее, тетя Наташечка.

И бросилась наверх по крутой скрипучей лесенке в свою девичью комнату, которую сегодня покидала навсегда.

Уходить из родного дома нелегко, хотя бы и к любимому. Женя растерянно бродила из угла в угол, собирала какие-то мелочи: старые открытки, приобретенные еще в седьмом классе, ниточку бус, чулки, разбросанные по всем местам, — привычка, от которой ее никак не могла отучить тетя Наташа… Собирала все это и засовывала в свой маленький школьный портфель. Школьные записи, которые могли еще пригодиться, любимые книги, учебники — это она сложила аккуратной стопкой, тетя Наташа потом принесет.

Собравшись, она остановилась у своего маленького открытого окна.

«Вот и все, — думалось ей, — кончилось детство. Это уже не мой дом. Не мой сад. Не моя груша… Не моя семья…»

На старой груше, которая всю жизнь заглядывала в ее окно, уже появились блеклые, желтые и лиловые листья. Маленькие жесткие плоды торчали кое-где на черных корявых ветках. Всю жизнь Женя собирала эти маленькие вязкие груши, отыскивая их в траве. А теперь они будут валяться там и гнить. Одна только Женя могла их есть.

«Это уже не мой дом… А где мой дом? У бабушки Софьи?»

Внизу нарастала ссора. Мать кричала на тетю Наташу:

— Я знала. Я так и знала, что без тебя тут не обошлось. И как еще я живу на свете — не знаю. Все, все хотят загнать меня в гроб, а я живу.

Женя спустилась вниз. Она оделась и взяла чемодан из рук тети Наташи. Мать попыталась отнять чемодан:

— Не дури, Жека, опомнись!

Женя осторожно отвела ее слабые руки.

— Куда ты идешь из своего дома?

— Мой дом не здесь.

— Да где же, где этот твой дом?

— Там, где я буду жить, где буду работать, где будет моя семья. Лишь бы любить и уважать — уважать! — тех, с кем живешь под одной крышей.

Женя обняла ее, поцеловала — может быть, в первый раз в жизни — и сошла с крыльца. Тетя Наташа помахала ей рукой.

— Савелий, — закричала Елизавета Дмитриевна, — ты посмотри! Ты посмотри — она же уходит из дома. Что же ты молчишь там? Выйди, останови ее!

Савелий Петрович не вышел. Он стоял у окна и смотрел, как уходила Женя. Она шла не оглядываясь по красной от заката глинистой дороге, чемодан слегка оттягивал ей руку. Она шла с поднятой головой, и ветерок шевелил темные прядки волос. Светлые листья слетали с деревьев, и, словно бабочки, вились над ней, и падали ей под ноги.

Все дальше и дальше уходила Женя, уходила совсем, и закатные сумерки понемногу заволакивали ее тонкую одинокую фигуру… Вот она уже скрылась за углом дома, скрылась, растаяла, а Савелий Петрович все стоял и все глядел в ту сторону, все еще не мог поверить, что Женя, его дочь, ушла от него, ушла совсем, навсегда, не простившись и не простив.

— Как жестоки дети. Как они безжалостны…

Савелий Петрович отошел от окна. Он вдруг почувствовал себя старым и слабым. И впервые задумался о том, как счастливы люди, которые не боятся смотреть людям в глаза, и прежде всего — прямо смотреть в глаза своим детям. Ведь молодость не знает компромиссов. И разве он сам не был когда-то таким же, как Женя, когда даже самая маленькая ложь заставляла его презирать человека? Когда же и как утратил он ту принципиальность, из-за которой сейчас его дочь, не простясь, уходит от него?

И, может быть, пройдут дни, пройдут годы, все сгладится, со многим люди примирятся, многое забудется. Но этих минут, когда он стоял у окна и смотрел, как его дочь уходила из дома, Савелию Каштанову, пожалуй, не забыть до самой смерти.

Что бы ни случилось, какие бы происшествия ни сотрясали мир и человеческое сердце, — время идет своим чередом, отсчитывая дни и ночи, утренние зори и жаркие полдни, задумчивые часы сумерек и звездные часы полуночи…

У Руфы на птичнике сегодня что-то очень весело. Пришла машина за утками, а молодые утятницы не плачут и не горюют. Наоборот, они с радостью ловят своих белых уточек, самых лучших, самых пышных, самых красивых, и бережно передают в машину. Этих уточек колхозники берут на племя. Эти уточки, выращенные добрыми молодыми руками, выхоженные, взлелеянные, будут заселять колхозные пруды и озера…

— Вот эту — в «Красное Знамя»! — Руфа поймала самую важную утку с широкой спинкой и белоснежным пером. — Для твоего будущего птичника, Женя.

Женя, похудевшая, сразу повзрослевшая за эти дни, усмехнулась и покраснела.

Машина с кричащим белым грузом ушла. Колхозники поехали очень довольные и благодарные — девушки с такой любовью подобрали их будущую утиную ферму.

Утятницы, вытирая пот с лица, раскрасневшиеся, запыхавшиеся, собрались в кучу посреди загона.

• Предыдущая
• 40/41
• Следующая