Консул - Воскресенская Зоя Ивановна - Страница 32

• Предыдущая
• 32/39
• Следующая

— У вас не сохранилось каких-либо реликвий, ну подарков или записок, или каких-то ваших личных вещей из Шушенского? — спросила Ирина.

Кое-что есть, — загадочно отвечал Оскар Александрович. — Только на чердаке в опилках спрятаны. Как-нибудь докопаюсь, покажу.

Ирина загорелась:

— А нельзя ли сейчас?

— Да там опилок у меня насыпано с полметра толщиной, и запамятовал я, где чего у меня спрятано.

— Пойдемте вместе, Оскар Александрович. Я все опилки своими руками перекопаю. Доверьте мне, я аккуратно все сделаю.

Старик сдался.

По крутой лесенке забрались наверх. Июльское солнце накалило железную крышу, на чердаке было невыносимо жарко и душно. Коричневый настил опилок покрывал весь чердак.

— Что искать? — спросила Ирина, горя нетерпением.

— Сверточки, небольшие. Вы возле дымохода поройтесь — кажется, там что-то упрятано, а я в тот дальний угол пойду. Там осиное гнездо. — В углу чердака прилепилось овальное серое гнездо.

Ирина пересыпала руками горячие опилки, сдувая с губ капли пота. Ее белые туфли и белая юбка пожелтели от пыли.

И вот руки нащупали какой-то твердый предмет. Ирина извлекла небольшой пакет, обернутый в газету. Бумага истлела и рассыпалась в руках. Но может быть, именно это газета тех времен?

— Оскар Александрович! — с отчаянием в голосе позвала Ирина. — Я что-то нашла, но оно рассыпается в руках.

— Одну минуточку. Я тоже нашел. Пойдемте вниз.

Ирина осторожно несла на ладонях сверток. У Оскара Александровича в руках был сверток много больше.

— У вас в руках самая дорогая реликвия, — сказал Оскар Александрович. — Не волнуйтесь, она надежно упакована.

Ирина положила сверточек на стол, под истлевшей газетой в салфетке, ставшей коричневой на сгибах, было "что-то". Это "что-то" было завернуто еще в бумагу… И вот в руках Ирины маленькая, величиной в две спичечные коробки, фотография на толстом картоне. Владимир Ильич! Такой фотографии Ирина нигде не встречала. Молодой Владимир Ильич с аккуратной бородкой, длинными усами, закрывающими верхнюю губу, с таким знакомым необычайно чистого рисунка выпуклым лбом. Фотография стала такой же желто-коричневой, как и газета, как и опилки. Полустершимися золотыми буквами внизу вытеснено: "Ю. Мебiусъ. Москва". А на обороте надпись: "Товарищу Оскару Ал-чу въ память совмЪстной жизни 1897–1900 гг.". Подписи нет. Но почерк знакомый, его, ленинский! У Ирины захватило дыхание.

— Оскар Александрович! Это же бесценное сокровище!

— Да. И это единственное сокровище у меня. А вот еще брошюрка Владимира Ильича. И две тетради. Надежда Константиновна переводила для меня "Капитал" Карла Маркса. У них в Шушенском эта книга была только на немецком языке. Я писал под ее диктовку, а она потом исправляла мои ошибки в русском языке. Вот видите, — показал Энгберг листки общей толстой тетради, исписанные корявым почерком, и сверху правка Надежды Константиновны легкими, изящными строчками, написанными тонким пером.

Ирина рассматривала реликвии зачарованными глазами.

— Оскар Александрович, — сказала она строго, — такие сокровища нельзя хранить на чердаке в опилках. Они там истлеют. А вдруг пожар? Или полиция нагрянет? А? Для таких реликвий есть специальное хранилище в Москве. На века. Передайте туда. Я вас умоляю…

Оскар упрямо покачал головой:

— Вы хотите сделать меня нищим. Это же единственное, что у меня осталось. Вот брошюру и общие тетради возьмите, а фотографию — ни-ни.

— Спасибо! — обрадовалась Ирина. — Разрешите сделать с фотографии копии? Я верну ее вам завтра же.

— Я за это попрошу вознаграждение! — сказал Оскар Александрович, улыбаясь.

Ирина удивилась:

— Пожалуйста. Любую цену.

— Обижаете вы меня, Ирина, не знаю, как вас по батюшке, если думаете о деньгах. Цена будет такая — книга воспоминаний Надежды Константиновны Крупской.

Ирина вспыхнула.

— Простите меня. — сказала она, — я не имела в виду деньги. — Завтра вы будете иметь эту книгу, хотя она у меня в одном экземпляре.

Ирина сидела в вагоне и крепко прижимала к груди сумку. Она боялась крушения поезда. В такси боялась автомобильной катастрофы. Не утратить бы…

На следующий день вечером была у Энгберга. Привезла две отлично изготовленные копии с фотографии. Пожелтевший от времени подлинник на копии получился четким, сочным, черно-белым.

— Да ведь копии-то получились как новенькие, лучше настоящей… Оставьте мне обе копии, а себе возьмите оригинал.

— Я его перешлю в Музей Владимира Ильича Ленина, в Москву. Это бесценный дар. И вот вам книга Надежды Константиновны Крупской. Я заложила страницы, где она пишет о вас. "Очень хороший товарищ", — писала о вас Надежда Константиновна.

Захаров пришел домой в неурочный час, в самый ливень. Он был раздражен. Зло отпихнул ногой Джулли, повесил на вешалку мокрый плащ, кинул на полку шляпу, прошел в столовую, развернул газету и сидел, потирая пальцами виски.

— Обедать будешь? — спросила Катя.

— Нет!

— Что-нибудь случилось?

— Не твоего ума дело! — огрызнулся Захаров. — Сиди на кухне. Если кто придет — меня нет дома. Буду поздно вечером.

Катя послушно отправилась на кухню, за ней побрела обиженная Джулли.

"Что могло произойти?" — думала Катя. За последний год дела у Петра поправились. Он стал часто ездить в Берлин, совершал какие-то выгодные сделки. В доме появилась новая мебель, даже холодильник. Кате выдавались деньги "на булавки", и значительные. Деньги она прятала, а из своего сундука, в который Петр никогда не заглядывал, стала постепенно вынимать наряды, купленные к Пушкинскому вечеру. Стали чаще приходить гости, главным образом мужчины, которые уединялись с бутылкой виски в столовой, куда Кате вход был запрещен. Из отдельных возгласов, доносившихся до нее, она понимала, что говорят о политике, о том, что Германия стала большой силой, все чаще произносилось слово "война".

А жизнь Кати после Пушкинского вечера перевернулась. Пришла она на концерт уверенной, почти счастливой. Но вот вышла на сцену Вера Давыдова в строгом белом платье, на плечах белая меховая накидка, за поясом алые тюльпаны. Голова увенчана косой, как лавровым венком. Молодая, ослепительно прекрасная и взволнованная. Артистку встретили вежливыми аплодисментами. Вера легким кивком головы дала знать аккомпаниатору, что она готова. И зазвучала ария Леля из оперы "Снегурочка": "Туча со громом сговаривалась: "Ты греми, гром, а я дождь разолью. Спрыснем землю весенним дождем…" Как весеннее половодье, звеня, сверкая, полилась песня.

Публика наградила артистку бурными аплодисментами.

А затем вышел на сцену Сергей Лемешев, осветил зал очаровательной застенчивой улыбкой.

"Что день грядущий мне готовит…" Несравненный голос Лемешева. "Ах, Ольга, я тебя любил, тебе единой посвятил рассвет печальный жизни юной…" Столько поэтической выразительности и нежной страсти вложил певец в образ Ленского. В зале плакали. Катя еле сдерживала рыдания.

Артисты выступали по очереди. Уже не аплодисменты, а восторженная овация сопровождала каждый номер.

И вот снова на сцене Вера. В волосы воткнут высокий белый гребень, и чашечка тюльпана прильнула к косе.

"Кармен… Кармен…" — пронеслось по залу.

Вера щелкнула кастаньетами. Пела и танцевала. Хабанера Давыдовой окончательно покорила слушателей.

Шквал аплодисментов! Дождь цветов! Публика поднялась, стоя приветствуя артистку.

Артисты были щедры, выходили без конца на "бис".

Оба такие доступные, доброжелательные, молодые и блистательные. И казалось, Пушкин улыбается с портрета.

После концерта, который закончился далеко за полночь, артисты вышли из консерватории к автомобилю, но не так-то легко было до него добраться. Публика собралась возле служебного выхода из театра. "Кийтоксиа пальон!" (Большое спасибо!), "Браво!", "Спасибо!" — восторженная овация продолжалась и на улице. Широкий подол платья Веры был зацелован, поклонницы Лемешева хватали снег из-под его ног и слизывали с ладоней.

• Предыдущая
• 32/39
• Следующая