Утешительная партия игры в петанк - Гавальда Анна - Страница 16

После концерта именно из-за этого они с Алексисом и поцапались… Алексис никак не мог угомониться, был в трансе, раскачивался взад-вперед, закрыв глаза, отбивал такт, колошматя по стойке. Он не просто слышал музыку, он видел ее, жил в ней, мог мгновенно прочесть партитуру, точно это рекламный плакат, только не очень-то он любил это дело – читать партитуры…

Шарль, напротив, вышел из зала в расстроенных чувствах. Его убило состояние Чета: столько страданий и усталости читалось на лице этого типа, что Шарль не смог его слушать и в оглушающей тишине просто в ужасе на него смотрел.

– Это страшно… Такой талант и пустить на ветер…

В ответ Алексис набросился на него: мол, не фига своим бэк-вокалом ему песню портить. Он щедро осыпал ругательствами того, кто, между прочим, купил ему билет.

– Да что ты вообще понимаешь! – в конце концов, недобро усмехнувшись, сквозь зубы процедил ему Алексис.

– Еще бы…

Шарль застегнул пиджак.

– Куда мне.

Было уже поздно. Завтра ему рано вставать. Идти на работу.

– Ты вообще ничего не понимаешь…

– Конечно… В последнее время он сильно сдал, знаю… И чем дальше, тем хуже… Но в твои годы он уже чудеса творил…

Произнес это так тихо, что Алексис мог бы и не услышать. Тем более что уже повернулся к нему спиной. Но он услышал. У этого подонка был тонкий слух… Неважно, он уже тянул свой стакан бармену…

Наклонился, поднял с пола ластик Матильды и, когда разогнулся, понял, что позвонит.

Чет Бэйкер выбросился из окна гостиницы в Амстердаме через несколько лет после того концерта. Прохожие перешагивали через него, принимая за спящего алкаша, так он и пролежал там всю ночь, изувеченный, на тротуаре.

А она?

Ему было важно знать. В кои-то веки важно было понять.

Именно понять.

– Шарль?

– Алло! Алло! Контрольный вызов, Шарли Браво, вы меня слышите?

– Извини. Ну… так что? Что тут противодействует силе тяжести движущегося тела?

– А?

– Так что все-таки?

– Да выруби ты свою музыку, осточертела…

Улыбаясь, выключил звук. Он уже успел насладиться.

Конец импровизации.

Он позвонит.

Когда Лоранс со своей подругой Мод вернулись из хаммама, Шарль отвел всю честную компанию в пиццерию на углу, и они еще раз отпраздновали день рождения под звуки Come prima.[39]

В ее порцию тирамису воткнули свечку, и она придвинула к нему свой стул.

Для фотографии.

Чтобы сделать приятное Матильде.

Чтобы улыбаться вместе на маленьком экранчике ее телефона.

Завтра в семь утра самолет – потирая щеки, поставил будильник на пять.

Спал мало и плохо.

Никто так и не выяснил, выбросился он из того окна или выпал из него случайно.

Конечно, на столике в номере обнаружили следы героина, но когда его невесомое тело наконец перевернули, то увидели, что в руке он сжимает оконную ручку…

Выключил будильник в половине пятого, побрился, тихо закрыл за собой дверь, записки на кухонном столе не оставил.

Отчего умерла Анук? Тоже не сладила с каким-нибудь оконным шпингалетом, хотела, чтобы все выглядело достойно?

Она столько раз видела, как люди умирают… столько смертей… Столько окон и прочих досадных обстоятельств… Особенно тогда… В великую эпоху Нью-Морнинга, в начале 80-х, когда СПИД косил всех подряд – молодых и здоровых.

Они поужинали вместе, в этом царстве Смерти, и тогда он впервые увидел, что она в растерянности:

– Самое тяжелое это говорить им правду…

Она задыхалась.

– …они ведь заразны, понимаешь… И мы обязаны сказать им, что да, они скоро сдохнут, как собаки, и мы ничем не сможем им помочь. Мы сразу же им это сообщаем… Чтобы больше никого не заражали… Да, ты скоро сдохнешь, но не теряй времени… Беги расскажи об этом тем, кого ты любил. Они тоже должны знать, что обречены. Давай! Бегом! И через месяц возвращайся!

Такого, знаешь, у нас никогда еще не было… Это впервые… И все мы оказались в одинаковом положении… От главврача до последней санитарки… Всех сметает на своем пути… Всех нас имеет, сука… Безжалостно и беспощадно… Все вы ни на что не годитесь. Знаешь, сколько людей я проводила на тот свет, и сейчас провожаю, что делать, жизнь у меня такая, что тебе объяснять, сам знаешь… Стискивала зубы, звала помощницу, мы отправляли тело в морг и убирали палату. Да, застилали чистую постель для следующего пациента, а когда он поступал, занимались им. Улыбались ему, выхаживали. Слышишь, выхаживали его? Ведь именно для этого мы собственно и выучились этой кретинской профессии…

Но теперь? В такой ситуации? Зачем мы вообще нужны?

Она забрала у меня сигарету.

– Впервые в жизни мне приходится притворяться, Шарль… Впервые я вижу Смерть в лицо, да именно Смерть с заглавной буквы. Помнишь, ваши учителя по литературе очень любили вам задавать про эту… про… как ее?

– Персонификацию.

– Нет, как-то круче звучало…

– Аллегорию?

– Точно! Смерть – она и есть аллегория. Я прямо вижу, как она рыскает вокруг: вместо головы череп, и с этой чертовой косой в руке. Вижу ее. Чувствую. Когда я в больнице, я чувствую ее запах в коридорах, а иногда даже резко оборачиваюсь, потому что слышу, как она идет за мной по пятам и…

Ее глаза сверкали.

– Ты думаешь, я рехнулась? Думаешь, совсем сбрендила?

– Нет.

– И самое страшное, что теперь, в довершение ко всему, им грозит еще и позор. Как же! Постыдная болезнь! Передается через постель или иглу. А значит, ты обречен на одиночество. На одиночество и смерть. Таких либо вообще не навещают родные, либо приходится бог знает что придумывать для этих дебильных родителей, которым только и дело до того, с кем спят их дети. Да, мадам, это легочная инфекция, нет, мадам, это неизлечимо. О да, мсье, к сожалению, вы абсолютно правы, похоже, другие органы тоже поражены. Очень верно подмечено, да-да… Сколько раз мне хотелось заорать, схватить их за шиворот и трясти до тех пор, пока из них все их гребаные предрассудки не высыплютея, как труха, и сгинут у изножья… Чего?.. Кровати, на которой лежит то, что осталось от их ребенка… Как назвать-то это, даже не знаю. Помирашка, который лежит с открытыми глазами, потому что даже закрыть их уже не в силах. Она опустила голову.

– Зачем вообще рожать детей, если они не могут рассказать тебе о своей любви, когда вырастут?

Она отодвинула от себя тарелку.

– А? И что тогда вообще остается? Что нам остается, если мы не можем говорить друг с другом о любви, об удовольствии? Коммунальные платежи? Прогноз погоды?

Она разошлась.

– Дети – это же наша жизнь, черт подери! Они между прочим тоже появились на свет только потому, что мы трахались, разве нет? И какая же разница, как именно они это делали: когда, с кем, где? Два парня, две девицы, три парня, блядь, фаллоимитатор, кукла, хлысты, наручники, да все что душе угодно, в чем проблема-то? В чем? Ночь на дворе! Ночью – темно! Ночь – это святое! Да если и днем, то… Тоже хорошо…

Она пыталась улыбаться и подливала себе перед каждым новым вопросом.

– Понимаешь, впервые за мою практику я… я совершенно бесполезна…

Я тронул ее за локоть. Мне хотелось обнять ее, я…

– Не говори так. Если бы мне пришлось умирать в больнице, я бы хотел, чтобы рядом…

Она вовремя меня остановила. Я не успел опять все испортить.

– Кончай. Мы говорим о разных вещах. Ты-то себе представляешь юношу бледного и высокого, протягивающего руку той самой идиотской аллегории, а я тебе – о поносе, герпесе и некрозе. Я тут тебе сказала, что они сдохнут, как собаки? Я ошибалась: собакам повезло больше, их можно усыпить.