Тайный враг - Грановский Антон - Страница 7

Матушка Евдокия нахмурилась.

– Елага, – тихо проговорила она, – я слышала, что ты лучший лекарь в Хлынь-граде. Неужто это все, что ты можешь сказать? Неужто не присоветуешь никакого снадобья?

Елага наморщил лоб.

– Еще раз говорю тебе, Евдокия, против хвори этого мальчика нет снадобий. Я бы мог обмануть тебя и вытянуть из тебя последние деньги, но не стану этого делать.

С полминуты проповедница стояла молча, хмуря брови и о чем-то размышляя, затем достала из кармана платья крохотный кошель и ослабила тесьму.

– Вот. – Она протянула лекарю несколько медных монет.

– Что это? – нахмурился Елага.

– Деньги.

Лекарь покачнул головой и сказал:

– Убери это.

– Почему?

– Пять лет назад был я в отъезде, а сын мой заболел. Баба моя побежала к лекарю Сновиду, чтобы тот помог. Но кошель с деньгами был при мне, а она осталась дома без единой медяшки. Сновид отказался помочь, и мой сын умер.

Елага вздохнул и продолжил:

– Мне пора, матушка Евдокия. Запомни, что я тебе сказал, и не требуй от лекаря большего, чем он может сделать. Тут скорее поможет шаман или колдун.

Лекарь двинулся к телеге.

– Погоди, Елага, – окликнула его проповедница.

Лекарь остановился и обернулся.

– Я хотела спросить… Сновид по-прежнему живет с тобой по соседству?

Лекарь качнул седовласой головой:

– Нет. В прошлую зиму он захворал, а во всей округе не нашлось никого, кто смог бы ему помочь.

– Ты был в отъезде?

Елага покачал головой:

– Почему? Нет. Я был дома. Прощай, матушка.

И седовласый лекарь зашагал к телеге.

Пока он садился в телегу, и пока телега отъезжала от недостроенного храма, Евдокия все стояла и глядела ему вслед. Лицо ее было еще суровее, чем обычно, на чистом лбу прорезались едва заметные морщинки, а плотно сжатые губы побелели.

Сколько ужасов за один день, Господи! Сперва бойня в кружале у Озара. Потом, спустя час после возвращения, слег в постель мальчик. Теперь вот Марфа… И лекарь… О Елаге говорят, что он лучший в своем деле, и что же получается? Мальчик болен, а лекарь отказался лечить. Видано ли такое?

Сердце матушки Евдокии сжалось. Благо хоть Озар остался жив. Чужеземный чародей по своей странной, непостижимой простому уму прихоти пощадил его – об этом Евдокия узнала от одного из нищих бродяжек. Это была единственная хорошая весть за весь этот долгий, страшный день, который, несмотря на то что тени давно удлинились, а небо выцвело и потемнело, никак не хотел заканчиваться.

Расписная телега Елаги прогромыхала по ухабам и скрылась за недостроенным остовом храма. Евдокия вздохнула, повернулась и, уныло опустив голову, побрела к дому. Что еще преподнесет ей этот тягучий, как кошмарный сон, день?

– Господи Иисусе, прости и помилуй меня, грешную, ниспошли выздоровление отроку, коего я пригрела, – прошептала она, истово перекрестилась и с тяжелым сердцем переступила порог избы.

Но не усидела Евдокия дома. Не смогла, не вынесла. Мальчику после ухода лекаря стало еще хуже – теперь его изможденное личико было так бледно и тенисто, что более приличествовало мертвецу, нежели живому человеку. Лоб его был холоден, как лед, а губы – обескровлены и белы, будто у голодного стригоя.

Устав от душевных переживаний, Евдокия сама отнесла мальчишку на телегу, сама, не дожидаясь запропавшего где-то возчика Матвея, взяла в руки поводья и сама направила лошадку за торжок к единственной вещунье, о которой она не слышала ни одного худого слова.

И вот она уже у Голицы. Голица – баба дородная, румяная, в белом кружевном чепце – смотрит на Евдокию удивленно, но без вражды.

– Не думала, что когда-нибудь увижу тебя здесь, Евдокия. – Голос у Голицы чистый и звонкий, а руки, лежащие на старательно выскобленной столешнице, нежны и мягки, как поднявшийся хлеб. – Чего в глаза не смотришь, матушка? Али вину за собой какую знаешь?

– Ни в чем я перед тобой не виновата, вещунья. И виниться не собираюсь.

– Вот как? Зачем же тогда пожаловала?

Евдокия вздохнула и как-то вся обмякла, потускнела, будто со вздохом этим из ее стройного молодого тела улетучились остатки сил.

– Несколько месяцев назад к нашей общине прибился мальчик, – произнесла она. – Сейчас он болен и лежит в моей телеге. Я вызывала лекаря Елагу, но он сказал, что ничем не сможет помочь.

– И тогда ты вспомнила обо мне?

Евдокия кивнула:

– Да.

Голица чуть склонила голову набок и пристально вгляделась в лицо гостьи своими бледно-голубыми, почти бесцветными, глазами.

– Что же твой плачущий бог не поможет тебе советом? – спросила она спокойно, без тени насмешки или издевки.

Проповедница побледнела и медленно поднялась с лавки.

– Прости… – вымолвила она. – Я пойду.

– Погоди, – остановила ее Голица и прищурила прозрачные глаза. – В спешке правды нет. Сядь. Сядь, говорю!

Евдокия снова опустилась на лавку. Голица улыбнулась улыбкой столь же светлой и прозрачной, как ее глаза, и неспешно, мягко проговорила:

– Не обижайся, Евдокия. Я не хочу ссориться ни с тобой, ни с твоим богом. Где мальчик?

– Лежит в телеге, – ответила матушка Евдокия. – Хочешь, чтобы я принесла его?

Она уже хотела подняться, но вещунья накрыла ее руку своей мягкой, белой ладонью и распорядилась:

– Сиди. Мой слуга это сделает. Валуй! – окликнула она.

В горницу вошел крепкий мужик в грубой, застиранной до ветхости рубахе.

– В телеге лежит мальчик. Принеси его сюда и положи на топчан.

Мужик повернулся и вышел из горницы. Голица вновь, еще внимательнее, чем прежде, взглянула на Евдокию.

– Хотела тебя спросить, матушка… Я слышала, ваш бог запрещает людям заглядывать в будущее. Правда ли это?

– Будущее уже предрешено, – сказала проповедница, не глядя вещунье в глаза. – Для всех.

– И что же со всеми нами будет?

– Высший судия придет судить людей. И каждому воздастся по заслугам его.

Голица задумалась.

– Это было бы справедливо, – сказала она после раздумий. – Но ничего этого не будет. Боги помогают только сильным.

– Мой Бог жалеет слабых и увечных, и сам открывает пред ними двери в царствие свое, – возразила Евдокия.

Голица усмехнулась:

– Что же это будет за царство, коли в нем станут жить только слабые да увечные?

– Царство добра, – спокойно ответила Евдокия. – В том царстве не останется лютости и несправедливости, и людям не будет нужды лить слезы.

Голица посмотрела на гостью мягким, лучистым взглядом, вздохнула и проговорила:

– Хотела бы я жить в таком царстве, матушка Евдокия. Но, боюсь, не доведется. Да и как сотворить такое царство?

– Просто, – ответила проповедница. – Коли вспомним, что мы люди, а не звери, так дело сразу пойдет на лад. Учение Христа потому и открыто всем до единого, что задает простые задачи. Занес руку для удара – опусти ее. Сжал кулак – разожми. Держи свой меч в ножнах, а ножны – в погребе. Коли все будут так поступать, то и сделается для всех благоденствие.

– Где ж это видано, чтобы людишки перестали драться? – усомнилась Голица. – Человеку только одного и надо: чтобы ближнему хуже жилось, чем ему. Даже если и злобы к нему не имеют, то все равно завидуют. А от зависти единый шаг до ненависти. Как тут за меч не взяться?

– Гнев – он ведь словно огонь. Возьми воду и залей. Источник с водой рядом.

Голица внимательно вгляделась в лицо Евдокии и усмехнулась.

– Нравится мне твой Бог, матушка, но уж больно он простодушен. Его учение не для нашего мира.

В горницу вошел Валуй с мальчиком на руках. Прошел к топчану и неуклюже опустил мальчишку на соломенный тюфяк, неловко подогнув ему ноги.

– Осторожнее, леший! – сердито окликнула его Голица. – Ногу-то не зажми!

Валуй поправил мальчишке ногу. Затем выпрямился и выжидающе посмотрел на вещунью.

– Ступай теперь, – распорядилась она. – Но далеко не уходи, скоро позову.