Созвездие Видений - Грушко Елена Арсеньевна - Страница 42

Ручей, вновь обретенный Еврасем за вырубкою, довел казака до цели и скромно исчез, в камышах… Слыхивал Чернец, что есть на свете края, зимы и снега не видавшие, и растет в них густой, страшенный лес. Человек, шагов сто в таких дебрях, пройдя, может уже и не вернуться: в плющах разных запутается, колючками изодран будет, муравьями да комарами изжален, болотом всосан… Здесь припомнились Еврасю те рассказы. Вслепую рубил он и кромсал перед собою кинжалом, опасаясь, как бы не расступилось под ногами вязкое дно.

Мнилось, всю жизнь воевал казак с податливо-несокрушимою чашей: Но вот, сделав бешеный рывок, проломился сквозь последний заслон я ухнул в свободную, прогретую за день воду.

И… ничего не случилось с Еврасем. Легко держался он на плаву, только намокшие шаровары мешали.

Решил уже Чернец отвинтить медную флягу да наполнить — старый Степан найдет, в чем тайна воды этой, столь обычной для осязания. Но лишь посмотрел вглубь, заметил под собою теплое, окруженное ореолом свечение. Словно большая масляная лампада горела там, на дне, или дотлевала упавшая с неба звезда.

Влекомый таинственным светом, казак нырнул — и разом сноп лучей, подобных солнечным, ослепляя хлынул ему в лицо!

…Нет. Вправду поднималось солнце над звонкою, сухою осеннею степью, дымила щетина выгоревшей стерни, пленка инея лежала на сизых комьях.

В сухом прохладном воздухе гулко разносится каждый звук. Кругом ходят под бледным небом терпеливые коршуны. Ждут… Нарастает копытный грохот, рвут слух истошные, нарочито устрашающие вопли и. завывания. Скачет полчище всадников на стелющихся коротконогих лошадёнках. Татары? И похожи, и отличны. Многие наездники по пояс наги, но все в шапках волчьего меха либо железных колпаках; на лицах — сатанинские хари из железа же, из высушенной кожи.

Что впереди у неистовой конницы? Перерезает поле крутобокая насыпь: перед валом выкопан ров, к нему путь прегражден щетиною заостренных кольев. Добрая оборона! Падают, кувырком летят через голову кони, и один уже бьется с надрывным ржаньем, распоров себе брюхо об острия.

Вот главная сила докатилась до рва: кто перемахнул, кто провалился… Крики и топот стали нестерпимы. Точно стоя поблизости, видел Еврась, как выброшенный из седла молодец в овчине грянулся оземь, попытался встать — но копыта задних прошли по нему, хрустко ломая ребра…

Спешенные кочевники уже споро лезли по валу. Один, схватившись за горло, опрокинулся в ров; другой будто лбом захотел провертеть дыру в откосе…

Лежа за нарочно устроенным валком, лучники в упор сшибали нападавших. Кучка степняков все же добралась до верха, бородатые воины в кольчугах, выбежав навстречу, дружно взмахнули мечами…

Жестоко сдавило грудь; снова ощутил себя казак нырнувшим, барахтающимся в тяжелых объятиях вод. Разом затосковав по вольному воздуху, рванулся он наверх. И привиделось ему в короткие мгновения» покуда пробкой не вылетел под звезды, — привиделось, что картину степи и кипящего в ней боя наискось перекрывает другая живая картина, прозрачная, как слюда, но также четкая до мелочей.

По серому курному шляху, глухо шаркая, тащилась тысячная толпа. Люди всякого возраста и состояния были перемешаны, точно разноцветные овцы: босые селяне в холщовых портах и рубахах, нарядные молодицы с грудными, истерзанные бритоголовые казаки; и панна какая-то в голубом плаще, с золотым очельем на волосах, и кузнец, не успевший снять дубленого фартука… По бокам верховые — в коже с нашитыми бляхами, льняные волосы до плеч, на шлемах рога турьи — перекликаются смеясь, угощают гонимых ударами длинных бичей… А вот хуже того: мужичина дебелый, с соломенною бородою вокруг кирпичных щек, накидав на телегу меха да блестящую утварь, сам взгромоздился сверху и хохочет, а в упряжке у него не быки, не лошади — жены плачущие в сорочках рваных.

С минуту Еврась отдыхал на воде, раскинув руки и ноги. Ну и озеро! Теперь есть с чем вернуться к Степану и Насте, о чем рассказать, о чем спросить всеведущего старика… Боже правый! Заглядевшись на подводные чудеса, забыл он наполнить флягу.

Хотел было Еврась черпнуть с поверхности, да что-то удержало его. Хорошенько отдышавшись, достал он медную флягу, вывинтил пробку из нее, заткнул горлышко пальцем — и снова ринулся вниз, где маняще сиял солнечный сгусток…

Нет, уже не солнечный — гнойно-малиновый, хмурый! Пожалуй, сейчас казак нырнул куда глубже, чем в первый раз; и виденья были иные, сумрачно громадные, внушающие дрожь. Пылали холмы, стиснувшие долину; бурное пламя гуляло по траве, приливало к дубовой роще, и деревья трескуче вспыхивали. Солнце вишнею качалось в слоистом дыму — съежившееся, жалкое…

А по середине долины на тяжелоногом коне под роскошной попоною медленно ехал краснобородый приземистый человек. Брови его были нахмурены, лицо испачкано жирной чернотою. Весь он лучился кровавым золотом одежд. Вокруг человека отворачиваясь, чтобы ненароком не глянуть в его тигриные глаза, скакали витязи, сплошь закованные в металл, с леопардовыми шкурами через плечо. Всадников обтекали бегущие пешие воины со щитами чуть не выше своего роста. Передовые рьяно затаптывали огонь, чтобы владыка со свитой проехал по безопасному пеплу…

Различал Еврась и других людей, кравшихся по вершинам гряды вслед за чужеземным войском. Буйногривые, ловко одетые в бурые куртки и облегающие штаны, они перебегали, неся мощные луки.

Один из конной свиты, исполин собою, заметил преследователей и, подняв меч, сквозь пламя поскакал на склон. Но свистнул аркан из-за несгоревших кустов шиповника — и, падая спиною на конский круп, латник задрал подобную царской, хною крашенную бороду…

Сбросив наваждение, казак выдернул палец из фляги, подождал, покуда она наполнится, и сильно загреб ладонями, идя на подъем. Что-то еще вспыхивало, обдавало буйными красками; выплывали то орущие, то беззаботные лица, широкие виды битв, переселений, диковинных городов и сел — Еврась спешил вздохнуть…

Засев в тростниках на мели, глядел Чернец, как мечутся в лесу хвосты факелов, слушал грубые голоса панских вояк. Вплотную обложили озеро… Что ж, осталось надеяться на удачу. Вместе с новью растет надежда…

Внезапно понял Еврась, что видит почти так же хорошо как днем. Нет, не факелы помотали. Некое другое, непостижимое зрение будто световой линией обводило каждый ствол, и листок, и фигуры бродивших служебников. Но мало того: Чернец и тех чуял, кто хоронился за деревьями; и даже маленькую зябкую звериную душу, должно быть, зайца, сбежавшего от ночной кутерьмы в папоротниковую гущу и вволю дрожавшего там.

Не успев толком удивиться своему новому постижению мира, Еврась двинулся к берегу… Господи! Откуда знал он, что здесь именно, в непролазном месиве коряг, трав и лоз, начинается твердый грунт?! И днем не разобрать бы той черты… Уверенно расплескав затхлую воду прибрежья, казак устремился было вперёд, но тут же встал столбом. Мог бы он поклясться, что под блинами-листьями стережёт окно трясины, куда либо молча уйдешь — либо, если поднимешь крик, выволокут тебя прямо на виселицу бело-зеленые.

Что за дар внезапный, волшебный вел в ту ночь молодого казака, что помогало ему играючи обходить и сук торчащий, и алчные шипы, и ямину от вывернутого комля? Ручей-поводырь покинут был за ненадобностью… Да еще как бежал Еврась, без единого шороха, нечеловечьи скоро, стелясь вровень с подлеском, — сущий оборотень-вовкулак! Смешны были ему теперь неуклюжие слепые ищейки, бродившие вокруг: хруст их сапог отдавался Чернецу громом, за тридцать шагов бил. в ноздри запах корешков из чьей-то люльки, хлестал винный перегар…

Совсем было прорезал он лес до реки, теперь для Еврася молочно-мерцавшей, — но тут понеслась навстречу тень существа, столь же быстрого и чуткого, как он сам. Лохматый, с капканными челюстями пес, натасканный ловить беглых холопов, без лая кинулся на парня, лапищами толкнул в плечи… Прежний Еврась, каким жил он до похода к озеру, был бы сейчас опрокинут наземь и взят дюймовыми клыками за глотку — не до смерти, но надежно, пока не явятся хозяева. Сегодняшний — ускользнул винтом так, что собачища споткнулась и мордою пропахала песок.