Дневник пани Ганки (Дневник любви) - Доленга-Мостович Тадеуш - Страница 51

Я пожала плечами.

— Не знаю. Но так или иначе, нельзя назвать любовью что-то совершенно абстрактное, то, что не стремится осуществиться. Ты избегаешь меня. И всегда избегал.

— Избегал с тех пор, как убедился, что ты отдала предпочтение другому.

— Но, дорогой мой, неужели ты не можешь себе представить, что между мужчиной и женщиной вовсе не обязательно должно быть нечто такое, что свяжет их навеки и в конечном итоге сведет в одну могилу? Почему бы нам, например, не быть друзьями? Почему бы не встречаться, не делиться мыслями, улыбками, печалями и радостями?.. Ведь существуют тысячи разновидностей и проявлений дружбы, тысячи способов выражения симпатии. Почему ты, скажем, считаешь проводить время с мисс Норман приятным и возможным, а проводить время со мной — невозможным?

— Это очень просто. Она мне совершенно безразлична.

— Ах, вот как!.. Вот почему. Значит, людей, к которым мы питаем серьезные чувства, нужно сознательно избегать?..

— Да, — кивнул он. — Если не можешь обрести любовь такого человека, лучше избегать его, чтобы не терзать…

— …Себе сердце, — закончила я насмешливо.

Он прикусил губу.

— Очень смешно, правда?

— О нет, — возразила я. — Это совсем не смешно. Это возмутительно. Меня возмущает мысль, что ты лишаешь меня своего общества ради каких-то призрачных иллюзий. Неужели ты действительно не понимаешь всю нелогичность своих взглядов? И если тебе предлагают телячьи котлеты, ты вскакиваешь и убегаешь, поскольку непременно хочешь иметь целого теленка. С копытами и хвостом. Ничуть не меньше.

— Это сравнение здесь ни к чему, — нахмурился он.

— Наоборот. По-моему, аналогия полная. Я предлагаю тебе дружбу, искреннюю дружбу. Даже поцеловала тебя, и это, должна признаться, не было мне неприятно. А ты не можешь пожертвовать мне немного времени без того, чтобы не требовать пожизненной верности до страшного суда. Подумай, как это раздражает. Ладно, я верю тебе, что мисс Норман ничего для тебя не значит. Охотно этому верю. Но не могу терпеть, чтобы ты пренебрегал мною.

Он покачал головой.

— Ты не хочешь понять меня, Ганечка.

— Так научи меня. — Я взяла его за руку.

— Не могу. Наверное, мы никогда не найдем общий язык.

— Опять «никогда»! Научи меня. Попробуй. Ведь когда мы часами разговаривали между собой, ты не сетовал на то, что не можешь найти со мной общий язык. Может, и теперь мы сможем достичь взаимопонимания.

Он поднял на меня печальные глаза и молчал.

Я стала рядом с ним и начала поглаживать его волосы кончиками пальцев. Я думала, что он уклонится, но он только сказал:

— Прошу тебя, не делай этого.

— У тебя такие мягкие волосы, — сказала я тихо. — Это значит, что ты добрый. А почему ты недобрый со мной?.. Я лелеяла столько надежд после нашей случайной встречи в Кринице. — Я провела ладонью по его щекам и добавила: — Может, у тебя и есть ко мне какие-то чувства, но это вовсе не любовь… Скажи, почему ты меня не любишь? Вот и теперь, когда я касаюсь твоих губ, кажется, что мне грозит скорее опасность, чем поцелуй.

Его голос звучал глухо сквозь зубы:

— Ганка… Ты играешь с огнем.

Я чуть не засмеялась. Это прозвучало точно как в каком-то довоенном романе. А самое смешное, что говорил он, несомненно, искренне.

Здесь я хочу добавить к дневнику п. Реновицкой некоторые пояснения. Безусловно, слова п. Ромека Жеранского звучат в нашей сегодняшней речи как анахронизм. Новейшая литература, кино и театр по возможности избегают таких высказываний. Однако — предлагаю это читателям как эксперимент, — если вы подслушаете разговоры влюбленных, по-настоящему влюбленных, вы услышите там все что угодно, начиная от удивленных вопросов, почему вокруг не цветут цветы, и кончая криками: «Ты мой май! Ты мой рай! Ты моя весна!» В этом отношении искусство опережает жизнь. Но это, впрочем, и неудивительно. Ведь у влюбленных людей в наиболее волнующие моменты нет времени думать над тем, как выразить свои чувства по-современному. Поэтому я хотел бы, чтобы мои читательницы не утратили симпатии к п. Жеранскому из-за этой его реплики. (Примечание Т. Д.-М.)

— К сожалению, — сказала я, — всякий раз, как мы остаемся вдвоем, у меня складывается впечатление, будто я имею дело со льдом. Почему ты так холоден ко мне?

— Ганка, ты не знаешь, до чего ты можешь меня довести, — сказал он почти неразборчиво. Голос его дрожал и прерывался.

Смех, да и только. Это я не знаю, что делаю! Боже, какие же наивные эти мужчины! (Правда, не все).

Я легонько прижалась к нему. И вот наконец свершилось! Он набросился на мою руку, как изголодавшийся волк. Еще никто в жизни не целовал мне так руки. Это было великолепно и многообещающе. Ромек сорвался с места и с силой схватил меня в объятия.

Это замечание касается исключительно автора дневника. Хочу отметить, что п. Ганка, которая минуту назад смеялась над словами п. Ромека, сама употребляет устаревшее выражение «схватил меня в объятия». Так что критиковать других всегда легче.

В оправдание п. Реновицкой должен добавить, что, подбирая слова, чтобы описать те или иные человеческие чувства или поступки, я и сам как писатель часто сталкиваюсь с немалыми трудностями. Мастер изящного стиля Флобер, часами мучился, освобождая свою замечательную прозу от всевозможных несуразностей, огрехов и банальных высказываний. Сегодняшний темп жизни делает невозможной такую кропотливую работу.

Не раз, краснея от стыда, я находил в своей прозе такие ужасные упущения, как, например, непроизвольные рифмы. Возьмем хотя бы такое предложение: «Он претерпел немало невзгод и лишений, но они не потушили его юношеских рвений…» Радует меня разве только то, что такие находки в моих произведениях наполняют искренней радостью многих моих коллег по перу, не говоря уже о критиках и рецензентах.

Возвращаясь к вопросу о шаблонных оборотах, я хотел бы заметить, что изобретательство в этой области очень редко бывает удачным. Улучшение писательской техники нередко приводит к вычурности и искажению стиля, что противоречит простоте. А я считаю самым первым и самым главным правилом в любом творчестве именно простоту. Когда увидели свет мои первые книги, то со всех сторон я слышал приветственные или осуждающие голоса именно по поводу этой простоты стиля.

В Польше после Пшибышевского и Жеромского, во времена Кадена Бандровского, считалось, что простота несовместима с высоким мастерством. В это верили так безоговорочно, что даже не замечали существования Пруса, Сенкевича и «Пана Тадеуша», этих великих образцов простоты. А потом очень удивлялись, почему на западе не имеют никакого успеха бережно изданные произведения Жеромского. Между тем английский или французский читатель просто не мог их переварить. Они были для него слишком экзотические как по форме, так и по содержанию. Учитывая большую популярность моих произведений критика милостиво связывает ее с простотой языка, найдя для меня определение «поставщика широкого читателя». Возможно, критика и права. Но что мне делать, если это меня нисколько не пугает? В свое время Мицкевич мечтал, чтобы его книги попали в дома под соломенными крышами. А если об этом мог мечтать великий наш гений, то почему бы не позволить этого и мне, скромному литератору.

Прошу прощения у читателей за то, что отвлек их внимание своими личными делами. А если не чувствую по этому поводу слишком больших угрызений совести, то это лишь потому, что большинство читателей наверняка пропустит этот мой комментарий, чтобы быстрее припасть к дальнейшему ходу событий дневника. Поэтому спешу снова предоставить слово его автору. (Примечание Т. Д.-М.)

— Ты сводишь меня с ума… С ума… — шептал он, задыхаясь.

Он обнимал меня все крепче, и признаюсь, это было мне приятно. Вот странность — когда меня так же обнимает, скажем, Тото, на меня это не производит никакого впечатления. Я думаю только об измятом платье и о том, что у меня могут остаться синяки. А тут видела лишь горящие глаза, прикрытые длинными пушистыми ресницами.