Целоваться запрещено! (сборник) - Драгунская Ксения Викторовна - Страница 23

• Предыдущая
• 23/46
• Следующая

Помолчали.

Соня (смотрит в бинокль и вдруг говорит с ужасом). Лошади... Там же лошади, на площади...

Егор. Лошади. В каретах кататься можно. Может, пошли, покатаемся? Надо пойти куда-то, только не домой... Мама йогой своей совсем достала, все худеет, худеет... Потому что отцу худые нравятся.

Соня. Она его что, любит, что ли?

Егор. Раньше, наверное, любила. Меня его именем назвала. Егор Егорыч, это же полный финиш! Других имен, что ли, нету?

Соня. Я свое имя тоже ненавижу.

Егор. Почему? Мне нравится. По-моему, хорошо.

Соня. Как это ты говоришь?

Егор. Что?

Соня. Мое имя.

Егор. Соня.

Соня. Ну-ка, еще раз скажи... (Смотрит на его губы.)

Егор. Соня. А что?

Соня. Странно что-то... Я так свое имя ненавижу. А когда ты говоришь, даже приятно. Ну, уходи теперь отсюда.

Егор. Почему?

Соня. Потому что мне пора исполнять мою мечту. Правда, там на площади лошади, но я постараюсь, я очень постараюсь, чтобы с ними ничего не случилось.

Егор. Да что за мечта у тебя тут на крыше? И лошади тут при чем?

Соня. Дай мне мой рюкзак.

Егор (пододвигает ей рюкзак). Тяжелый... Что ты набила-то туда?

Соня. Посмотри.

Егор (смотрит). Нормально... Вот так каркалыка...

Соня. Это не каркалыка.

Егор. Где ты его взяла?

Соня. На металлолом обменяла.

Егор. Ты зачем это на крышу притаранила?

Соня. Знаешь, у нас в лесной школе был мальчик по фамилии Раппопорт. Он был отличником, но шуток не понимал. Его дразнили «Раппопорт-аэропорт на колесиках приехал», а он думал, что это неприличные слова. У него был тик. Лицо дергалось. (Изображает.) Из-за этого тика он и угодил в лесную школу для нервнобольных. И стал выздоравливать. А еще у него было это гадкое тамагочи, которое он заворачивал в носовой платочек, и все нажимал на кнопочки. Чтобы оно хорошо жило. Однажды я попросила у него подержать тамагочи. Он дал, а я поскорее бросила его на пол и топтала ботинком, пока не растоптала. Ведь тамагочи не лает, не машет хвостом, не прыгает и не улыбается. Ему не больно. Раппопорт стал опять ужасно дергаться лицом и чуть не окочурился. Мне прописали новые уколы. А мою бедную мамочку отвлекли в городе от занятий шейпингом, вызвали к заведующей и сказали: «У вашей дочки очень дурные наклонности». А просто не надо убивать девочкину собаку. Почему можно убить живую собаку, мохнатую, добрую, улыбчивую, и никому ничего за это не будет?

Егор (с отчаянием). Так не он же убивал! Не Раппопорт же этот, блин, аэропорт, твою собаку!

Соня. А вот это уже не интересно. Ты когда-нибудь чувствовал такую сильную ненависть, от которой живот болит?

Егор. Не знаю. Не помню. Нет.

Соня. Я решила, что в День города обязательно залезу на крышу самого высокого дома и буду стрелять из автомата по праздничной толпе и смотреть, как они там все визжат и превращаются в кровавые лохмотья, все, кто убивает собак, кто носит шапки из собачьего меха, и те, кто ничего не говорит им всем...

Егор. Стрелять! Да ты и в руках его держать не сможешь...

Соня. Могу. Я сильная. Я тренировалась. Я никогда не плачу и не сплю, и по ночам поднимаю гантели. (Соня стоит на крыше с автоматом в руках. Хрупкая фигурка в длинном светлом платье.)

Егор. Дура! Ты все равно не сможешь пострелять как следует. Вызовут снайпера, и он тебя снимет.

Соня. У снайпера выходной! Снайпер напился пива! Поехал сажать картошку!

Егор. Сумасшедшая...

Соня. Уходи.

Егор. Пойдем отсюда, Соня. Я один не уйду. Ну, хочешь, с крыши меня сбрось...

Соня (смотрит на Егора). А ты чего такой хороший весь? Правильный такой? Почему?

Егор. Никакой я не хороший. Мне вот сумку однажды принесли. А на ней маркером написано с изнанки: «В случае несчастья прошу известить...» И мой номер телефона. Мой! А я понятия не имею, чья это сумка. Значит, где – то был человек. Который надеялся на меня, которому я был нужен, а я даже не знал об этом... И не помог ему, не спас, и до сих пор не знаю, кто этот человек и что с ним случилось...

Соня. Может, это по ошибке?

Егор молчит.

Уходи. Я начинаю.

Егор. Там же лошади... Лошади внизу...

Соня. Я буду осторожно стрелять. Чтобы только по людям... (Поднимает голову, смотрит в небо, подмигивает, шепчет что-то.)

Егор. Что ты там?

Соня. С небом разговариваю. Потому что оно доброе. И терпеливое. Небо все понимает. Знаешь?

Егор. Догадываюсь.

Соня. Небо все понимает в высокой своей синеве. И полно состраданья к поникшей от горя траве... Стихи.

Егор. Какие хорошие...

Соня. Плохие. Дурацкие.

Егор. Ты не будешь стрелять из автомата. Потому что человек, который сочиняет стихи про траву и про небо, никогда не сможет стрелять.

Соня. Это не мои стихи.

Егор. Твои. Твои. Они на тебя похожи.

Соня. Черт! Руки устали... Дрожат... Подождать теперь надо... А я тренировалась, чтобы долго... (Кладет автомат.)

Музыка, праздник слышится внизу.

Егор. Хали у нас тоже... Совсем шизнулась. В партию какую-то записалась, чтобы убивать, кто нерусский. И главное, сама татарка наполовину, а всех нерусских убивать собралась. Тише-тише, едет крыша...

Соня. Какая разница – русский, нерусский?..

Егор. И я говорю...

Соня. Всех убивать надо. Кто шапки из собак делает.

Егор (задумался, а потом сказал устало). Нет, ученые, наверное, ошиблись. Не может мир так существовать. В зле таком...

Соня. Но он ведь не спрашивает ученых, существовать ему или нет. Существует, и все.

Егор. Мир существует, потому что хороших людей больше, чем плохих. Ты лучше не стреляй, наверняка ведь в хороших попадешь. Так всегда бывает.

Соня. Никаких хороших нет. Не бывает. Совсем. Их уже однажды застрелили по ошибке, перепутав с плохими. Или они крепко уснули от таблеток. Или умерли от горя и от слез. Остались только плохие. Я должна в них стрелять. Иначе я умру от ненависти.

Егор. Нет.

Соня. Неужели ты не понимаешь? Моя собака была рыжая. Мы с ней вместе были рыжие. Вдвоем. Она и я. И нам было нормально. Знаешь, как трудно быть рыжим? Вот ты никогда не был рыжим. Не знаешь, что это такое – рыжим быть в одиночку. Пусть они теперь отвечают. Пусть скажут, где моя собака. За что они ее убили? Что она им сделала? Пусть ответят, когда я разворочу их жирные пуза, в которых булькает тухлое пиво и колбаса. Ну все. Уходи. Иди к лодочнице в горпарк, я с ней дружу. Присмотри за ней. И еще у меня есть одно знакомое дерево, там на берегу, где тарзанка. Самый старый вяз. Передай ему от меня привет и навещай его иногда. Только не говори ему, что со мной было, он огорчится, а деревьям вредно грустить... Ну, все. Пока. Спускайся, я начинаю.

Егор. Я не уйду.

Соня. Ладно. Я скажу, что это ты стрелял.

Егор. Кому скажешь?

Соня. Снайперу.

Егор. Помешанная... Сумасшедшая! Больная! Точно – больная. Тебе лечиться надо.

Соня. Было дело. Пробовали. Лесная школа в Шаховском районе. На завтрак уколы, на обед таблетки, на ужин и уколы, и таблетки.

Егор. А на полдник?

Соня. Там не полдничают.

Егор. Неправильно это все. Я знаю, как тебя надо лечить. Тебе надо поехать в Обожалово.

Соня. Куда?

Егор. Это не здесь. Это в деревне. Там дом моей прабабушки. Очень старый. Там есть барометр, предсказывающий вечную сушь, а на чердаке смешные давнишние вещи и журналы. В Обожалове очень много собак, которых никто... Которые никуда не деваются, а просто живут и их все кормят. Общие такие собаки. Они пестрые. Рыже-бело-черно-серо-пегие. Местная порода. Когда щенки рождаются, их даже в другие поселки забирают. Обожаловские пестрые щенки – это ого-го, щенки важнецкие, не хухры-мухры... Когда я был маленький, я собирал вместе несколько щенков и дышал ими. Они очень вкусно пахли – костром. Теплом и просто какой-то смешной собачатиной...

• Предыдущая
• 23/46
• Следующая