Мультики - Елизаров Михаил Юрьевич - Страница 25

• Предыдущая
• 25/47
• Следующая

Стрекотала невидимая печатная машинка. Разумовский и тут умудрился выдавать умопомрачительный железный цокот, неотличимый от натурального.

— «Ведет себя упорядочение…» — Цок-цок-цок-цок-цок… «Играет в настольные игры…» — Цок-цок-цок-цок-цок… «Много читает…» — Цок-цок-цок-цок-цок-жжик… «Просил направить на трудовую терапию…» — Цок — цок-цок-цок-цок… «Легко озлобляется…» — Цок-цок-цок… «По незначительному поводу пытался избить и придушить соседа по палате, переведен в одиночную…» — Цок-цок-цок-цок-цок-цок-цок… «Временами отмечается беспричинное снижение настроения…» — Цок-цок-цок-цок-цок… «Тогда становится хмурым, замкнутым, отказывается от пищи…» — Цок-цок-цок-цок-цок-цок-жжик-цок-цок-цок-цок… «Такое состояние длится несколько дней, а затем проходит…» — Цок-цок-цок-цок-цок-цок-цок-жжик…

— Странные это были люди — врачи, — удивлялся Разумовский. — Они словно не понимали, что перед ними просто затравленный угрюмый мальчик, оставленный даже собственной матерью. Один во враждебном мире. Никто не сказал ему доброго слова, не улыбнулся — на него смотрели как на опасного больного зверька. Чего они ждали от Алешки? Раскаяния, слез? Поинтересовался ли кто-нибудь, каково ему на душе? Поначалу мальчишка был оглушен свалившимися на него событиями, а когда он чуть пришел в себя в белой звонкой от тишины палате, то разозлился еще больше. Врачи клещами вытягивали все детские переживания о хромой ноге, выспрашивали о подвале, подсовывали бумагу и ручку, чтобы он что-то написал про «Тайных пионеров» или хотя бы нарисовал. Алешку бесила врачебная прагматичность, он, как умел, издевался над горе-психологами, в избытке пичкая их расчлененной клубничкой, малевал отрезанные головы, кишки, суставы…

Замелькали клетчатые страницы дневника с фразами и картинками.

— Очередной эскулап с умным видом выдавал коллегам свои заключения об Алешке: «Во время беседы внимание активное, механическая память не нарушена, но ассоциативная снижена. Переносный смысл пословиц раскрыть не может, истолковывает их буквально…»

В кадре возникли доктор и Алешка.

«Вот говорят, шито белыми нитками. Это как понимать?» — спрашивал доктор у Алешки, пока тот с полуоткрытым ртом переминался с ноги на ногу и следил медленными безумными глазами за мухой: «Ну, взяла тетенька нитки белые и зашила ими. Может, трусы зашила, а может, рубашку мужу. У нашей соседки Газили Рустамовны есть машинка швейная, она на ней строчит, мама к ней ходила платье делать, а потом они ругались, что Газиля Рустамовна себе от отреза полметра взяла, а та говорила, что нет, не брала…»

За моей спиной множилось бормотание врачей. Очевидно, по причинам врачебной этики называли они его не Алексеем Разумовским, а просто «Р».

«Р. говорил, что еще раньше при фантазиях о чьей либо смерти появлялось желание совершить убийство. После того как он не смог получить в свое распоряжение труп, он стал склоняться к реализации этого влечения путем убийства… Р. при расспросах о содеянном становится угрюмым, отвечает коротко, раздраженным тоном, но без стеснения. Объясняет, что мысли об убийстве ему приятны, и он сам их вызывал. Когда же возникло желание привести эту мысль в исполнение, он подчинился ему без психологической борьбы…»

«Жалости к убитым детям не испытывает. Рассказывая о содеянном и рассматривая фотографии изуродованных трупов, не волнуется, голос остается спокойным, пульс ровным. Подтверждает, что такие желания будут возникать у него и в дальнейшем, однако бороться с ними не считает нужным и возможным…»

Приглядывать за Разумовским становилось затруднительно. В придачу к физическому добавилось психологическое неудобство. Едва я отрывал взгляд от экрана, меня окатывала волна тревоги, причем не умственной, а нутряной, словно бы начинали паниковать кости и мышцы. Но стоило повернуть голову обратно, беспокойство сразу проходило. Неожиданно для спины нашлось удобное положение, в котором ломота практически не давала о себе знать. Я фактически улегся грудью и животом на ноги, сложив руки под подбородком. Эта компактная поза настолько уменьшила меня в размерах, что детский стульчик пришелся мне впору.

Между тем на экране собрался врачебный консилиум.

— В тот день решалась Алешкина судьба, — торжественно проговорил Разумовский. — Присутствующие внимательно слушали седобородого докладчика: «Болезненное переживание своего уродства вначале привело к замкнутости, легкой ранимости, впечатлительности. На особенности подобных личностей указывает Б. Третьяков, подчеркивая, что лица с физическими недостатками, с постоянными комплексами переживаний могут стать агрессивными, завистливыми, сутяжными. По этому пути следует и развитие личности Р…»

Голос докладчика звенел холодным, резонирующим железом, словно находился внутри пустого танкера.

«Насмешки товарищей — мальчика дразнят „Леша — по пизде галоша“, избиение отчимом формируют у Р. необыкновенную злобность и жестокость. Учитывая, что Р. с раннего возраста был длительно болен туберкулезом, можно предположить влияние хронической туберкулезной интоксикации на незрелый мозг ребенка. Р реализовывал свои влечения без какой-либо внутренней борьбы, и попытки реализации следовали друг за другом очень быстро…»

Звуковой подкладкой служили мерные удары, точно невидимый плотник с точностью метронома торжественно забивал в гроб глухие гвозди.

«Р расчленял трупы для удовлетворения извращенной страсти — желания посмотреть на строение тазобедренного сустава у здоровых детей, так как постоянно завидовал им. Р в момент правонарушения не был в состоянии расстроенного сознания, однако имеющееся уродство личности с нарушением воли, эмоциональности, влечений и критики настолько выражено, что свидетельствует о наличии медицинского и юридического критерия невменяемости. Подобные поступки иллюстрируют особенности патологического формирования психики подростка с физическим недостатком. R обнаруживает признаки органической психопатии с выраженной патологией влечения — „танатофилией“, степень которой столь глубока, что исключает возможность Р. отдавать отчет в своих действиях и руководить ими. Поэтому в отношении инкриминируемых ему действий… — паузу заполнила тревожная барабанная дробь, как в цирке перед сложным акробатическим трюком, — мы признаем Р. невменяемым, и ему рекомендовано принудительное лечение в психиатрической больнице специального типа…»

Раздался глубокий деревянный удар, похожий на стук судейского молотка.

— Неужели Алешка Разум проведет всю свою жизнь в закрытой больнице, запертый в палате, как в клетке? — оборвал возникшую паузу горький вопрос Разумовского. — Так бы и случилось, если бы не один человек. С самой что ни на есть большой буквы Ч… — Голос Разумовского подавился умилительным комом и наполнился слезами.

Для наглядности возникла эта нарисованная «Ч», стилизованная под книжный стеллаж. К нему прислонился мужчина средних лет в слегка одомашненной военной форме — галифе и гимнастерка были спокойного серого цвета. На левой руке черная перчатка. Возле сапога стоял громоздкий чемодан. Я вспомнил, что уже видел этого человека «с большой буквы» — в начальном кадре с названием диафильма «К новой жизни!». А теперь он опирался локтем о полку, слушал врачей и чуть посмеивался — за моей спиной хмыкал Разумовский, — а потом произнес хрипловатым баритоном: «Как же все у вас просто получается?! Линейкой человека измерили, килограммы взвесили, душу ногтем поскребли — и в утиль списали! Хороши, ничего не скажешь!» — Все головы сразу повернулись к стеллажу. «Кто вы, товарищ?» — спросил главный докладчик. — «Я — Гребенюк. Виктор Тарасович». «Вы врач?» — поинтересовался докладчик. — Тот покачал головой: «Педагог».

Голос Разумовского ходил ходуном от душевного волнения.

— Не знал тогда в своей одиночной палате Алешка Разум, кто вступился за него, когда медики поставили на мальчишке большой кладбищенский крест. Будущий спаситель решительно подошел к столу: «Я внимательно слушал вас, уважаемые товарищи эскулапы. А теперь хочу спросить: легко ли складывались наши с вами судьбы? Довелось многое пережить, ломать, корчевать свои прежние убеждения и пристрастия во имя высшего правого дела. И Родина всем давала шанс исправить свои ошибки, учила жить по-новому. Я хочу спросить вас: разве для того дается человеку жизнь, чтобы он прожил ее червем в земле, не увидев счастливого простора вокруг, не узнав величия любви, добра, гражданского подвига?! — Врачи с удивлением и интересом внимали словам неожиданного человека. — Но как говорится, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать! — Он взялся за чемодан. — Это займет немного времени, но оно того стоит. Все-таки на карту поставлена жизнь…»

• Предыдущая
• 25/47
• Следующая