Книгоедство - Етоев Александр Васильевич - Страница 58

На самом деле Кузмин ни тот, ни другой, ни третий. Эстетический эксперимент, который предпринял он в границах русского литературного языка, остается неповторенным Он – вне школ и систем, ибо «школа всегда – итог… но никогда не предпосылка к творчеству». Он всегда был сам по себе и оставался самим собой до последней минуты жизни.

И умер он в той «прекрасной ясности», которую проповедовал в далекие десятые годы Или не умер, а ушел в очередной раз под солнце своей африканской родины, слушает александрийские песни или сплетает на милетский манер басни для кочующих спутников, путешествуя по дорогам Фессалии в поисках фантастических встреч.

Два первых куперовских романа, прочитанные мною лет в десять, – это «Следопыт» в маленькой детгизовской «рамочке» и «Последний из могикан» в большой детгизовской «рамке» Ощущение от них живут во мне до сих пор. Конечно, я не садился тайком на поезд, чтобы с трехдневным запасом конфет и сушек ехать на берега Онтарио помогать Натаниэлю Бампо и Чингачгуку в их суровой, но справедливой борьбе Зато я прекрасно помню, как в Карелии жил с отцом в деревне Сар-озеро, расположенной на маленьком полуострове в окружении трех озер. Полуостров пересекали протоки, мы медленно плыли на лодке по какой-нибудь из этих узких полос воды, и сверху над нашими головами нависали ветви деревьев Мы плыли, и я представлял себя героем романов Купера

Наверное, у многих, кто читал в детстве Купера, остались от него свои впечатления. Это чтение никого не оставляет равнодушным Вот листаю «Воспоминания» Бенуа и нахожу страницы с описанием игр его детства. Как они с друзьями наряжались индейцами, а старую няню, помнившую пожар Москвы, сажали в «вигвам» и заставляли изображать мать или сестру Ункаса или Чингачгука.

«При этом, – пишет Бенуа, – мы владели и довольно обильным специальным словарем и тем особенным жаргоном, который так убедительно выражает и благородство делаваров, и гнусность гуронов, который вообще в “Зверобое” и в “Следопыте” создает самую атмосферу этих романов Моментами наше наваждение доходило чуть ли не до галлюцинаций».

У меня до галлюцинаций не доходило. После Купера я засел за Дюма, сменив индейский томагавк на мушкетерские плащ и шпагу

Совсем недавно перечитывал «Кюхлю» Тынянова и в очередной раз убедился, насколько богата и точна на слово проза этого замечательного писателя. Но сейчас я хочу поговорить не о достоинствах тыняновской прозы, а о кавказской главе романа, описывающей пребывание Кюхельбекера в Тифлисе, куда он был «официально зачислен на службу при канцелярии наместника кавказского» генерала Алексея Петровича Ермолова. Собственно говоря, о генерале Ермолове и его кавказской политике будет речь

Первая цитата из «Кюхли»:

Было еще рано к Ермолову. Они погуляли Чем дальше от крепости, тем все тише становилось. Кривые узкие улицы пересекали друг друга в полном беспорядке. Вонь от нечистот и отбросов стояла в воздухе Стали попадаться пустые дома

– Ну, дальше идти не стоит, дальше пустыри, – сказал Грибоедов.

– Отчего же это? – слегка оробел Вильгельм

– Боятся набегов: выселились поближе к крепости, она их по крайности выстрелами прикрывает Тут чечня раз ворвалась. Резня была страшная. Теперь тише: Ермолов запугал Собирает здешних или кабардинских князей ‹…› и пугает палками, виселицами, пожарами, казнями.

– Словами зверства усмиряет, – сказал Вильгельм с удовольствием.

– Ну, – улыбнулся криво Грибоедов: неприятная черта легла вокруг его рта, – не только словами, но и вправду вешает и жжет Здесь на прошлой неделе громкое дело было Князь Койхосро-Гуриел полковника Пузыревского убил Старик написал указ: не оставить камня на камне И не оставили. И всех в селении вырезали

Вторая цитата:

Вильгельм обратил внимание на кучу полуголых мальчиков лет двенадцати-пятнадцати. Одни играли, гонялись друг за другом с гортанным воплем Другие понуро сидели и степенно о чем-то разговаривали.

– Кто это? – спросил Вильгельм

– Это аманаты, заложники У нас здесь так водится, – отбирать аманатами детей, все дети лучших фамилий.

– Детей аманатами?

– Война, – усмехнулся невесело Грибоедов. – Старик раз захватил чеченцев, – лучших пленниц выдал за имеретин, а прочих продал в горы по рублю за штуку.

Третья цитата, последняя:

Он взглянул в окно На дворе стоял визг: двое аманатов передрались.

Вильгельм решился.

– Алексей Петрович, – сказал он тихо, – а где родители этих детей?

– Вы насчет аманатов? Друг мой, это дело не столько военное, сколько экономическое Аманаты взрослые стоили прежде ужасно дорого; иной получал три рубля серебром в день Я и начал брать ребятишек Они у меня играют в бабки, а родители наезжают наведываться. Я их пряниками кормлю, и те, право, предовольны, и еще просеки мне заодно расчищают.

Понятно, и Кюхельбекер, и Грибоедов противники и войны, и рабства, если война, конечно, не освободительная Ермолов же представляет в романе полюс противоположный. Он умница, брат солдату, острослов, человек, умеющий понять, простить, отвести беду от того же опального Кюхельбекера Но он же способен, как маршал Жуков, как Наполеон Бонапарт, как любой серьезный военачальник, за победу положить жизнь и свою, и своих солдат, про врагов не стоит и говорить И взять в заложники детей, и расстрелять в присутствии Кучука Джанхотова, самого богатого от Чечни до Абахезов человека, его сына Джамбота, и мечтать о военном господстве над Персией, Турцией, всем Востоком, включая Индию, а не о какой-то там мелкой Элладе-Греции («Греки торгуют губками»)

Я не знаю, на чьей стороне правда – на стороне империи или на стороне человека по фамилии Кюхельбекер, Грибоедов, я, он, ты, она. Империя ведь тоже состоит из людей – из того же Кюхельбекера, Грибоедова, меня, его, ее, тебя, нас Это трудный вопрос Наверное, решить его невозможно

Роясь в одной из множества пыльных папок, хранящихся на небесах антресолей, я наткнулся на старое интервью с моим любимым писателем-матерщинником Юзом Алешковским Там он рассказывает про книги детства, перевернувшие его жизнь Их две: «Три мушкетера» и «Тиль Уленшпигель».

Если в «Трех мушкетерах» было все, что потом писателя «интересовало всю жизнь, – любовь, дружба, предательство, коварство, юмор, вдохновение, пьянь, жрачка и прочие прекрасные и отвратительные дела жизни», то в «Тиле» юного Алешковского потрясло «художественное выражение многих истин трагического бытия и жизни на земле»

Писатель пишет:

Это и сейчас для меня великое сочинение, которое я не могу даже часто перечитывать. Душа моя порою уже не в силах выдержать трагической мощи некоторых литературных сюжетов, хотя к самой жизни относится, как кажется моему рассудку, все с большим доверием и благодарностью. «Тиль» – это истина, ее не каждую минуту можно переносить, переживать Но история Нелли и Тиля для меня никак не была связана исключительно с темой любви. Тогда я так не мог выразиться, но всей душой ощущал, что речь идет о метафизической близости. «Тиль» и «Три мушкетера» до сих пор занимают особое место в моей душе

Хорошо, когда то, что ты собирался сказать о книге, уже сказано другим человеком Тем более таким талантом и умницей, как Юз Алешковский.

Ленин в поэзии – явление удивительное и прекрасное Не менее прекрасное, чем осенние строфы Пушкина, тютчевские мысли в стихах и эротические вирши Баркова. О Ленине сочиняли все. Но если в живописи любое изображение вождя подвергалось строгой цензуре (пример тому изъятые довоенные книги Зощенко с картинками Николая Радлова, где Ленин изображен убитым), то в письменном (точнее – эпистолярном) виде попробуйте кому запретить высказаться о народном заступнике Поэтому и сочиняли и стар: