Каменная грудь - Загорный Анатолий Гаврилович - Страница 4
- Предыдущая
- 4/15
- Следующая
«Скорей, скорей! Что же она не кричит, не бьется, не зовет его на помощь?»
Тело ее безжизненно свисает с седла, распущенные волосы метут землю, цепляют траву.
– Любава! – вырвался из груди крик, заглушился топотом копыт.
Доброгаст, подняв над головой кулаки, бежал по улице:
– Проклятье вам! Смерть вам! Бей вас град! Крути вас вихрь! Великий громовержец Перун, порази их своим огненным мечом! Лю-ю-ба-а-ва!
Навек уходила она от него туда, в дикие степи, где ковыль; уходила, чтобы стать рабыней в неведомом печенежском улусе. Рабство хуже смерти! Это он знает крепко! Вот и конец! Вот всему конец!
Подкатил к горлу клубок, задрожали ставшие вдруг слабыми ноги. Продолжая бесцельно идти, оглянулся по сторонам, словно ища поддержки, но никого кругом не было. Доброгаст споткнулся и упал. Упал и не поднимался. Лежал, чувствуя холод, исходящий от земли. Так прошло много времени, а он все лежал.
– Гей, гей, отрок! Подымайсь, что ли… Жив, чай?! – встряхнул его грузный мужчина, голова скирдой. Доброгаст по голосу узнал в нем старосту.
– Тебе сказано! Вставай красного кочета ловить, того и гляди на боярские хоромы скакнет. Будет нам горе!
– Что? – вскинул глаза Доброгаст. – Какой кочет?
– Да ты ополоумел, что ли? – вскипятился староста. – Хоромы вот-вот заполыхают.
– Пусть заполыхают! – ответил Доброгаст.
Староста изумленно попятился:
– И вправду, полоумный!..
Долго сидел Доброгаст, слушая людской гул, напоминающий шум потревоженного улья, а в душе, как муть со дна кружки, подымалась слепая ненависть. И никого не было страшно: ни старосты, ни самого боярина Блуда. А что Блуд? Толстый, круглый человечишко… Ныло под ложечкой. Если бы не та баба, он бы поспел! «Да, поспел», – спокойно подтвердил голос изнутри. Этот голос заставил его подняться и зашагать по улице.
Слабость охватила все тело, руки одеревенели, болтались, как палки, кружилась голова, и подсохшая на лице грязь противно стягивала кожу.
Нет у него ничего: ни лошади, ни жилья, ни ее – нареченной невесты, даже ножа нет. Он холоп! Бездушная тварь! Захотелось спрятаться где-нибудь, хоть в той яме, где копают глину, забиться в угол и завыть тихо, как воют псы в зимние ночи, когда ветер сдувает с неба звездочки и они летят тысячами маленьких снежинок. Так бы и умереть в норе, чтобы никто не видел. Ныла душа, не было ей успокоения… Не придет ведь теперь радость, не разомнет он в пальцах налившийся колос. Не придут на Гнилые воды тихие летние вечера с тоскующими в болоте лягушками, с мотыльками, летящими на пришпиленную к стене лучину, когда дремотно мигают звезды и дед Шуба колдует над доской.
– Доброгаст! На подмогу! Полезай сюда! – крикнул ему с горящей крыши Глеб – благообразный с окладистой русой бородой смерд.
Горел овин. Кто-то сунул Доброгасту в руки железный лом, подсадил на крышу.
Упорно и молча боролись с огнем. Носили воду в ведерках, растаскивали бревна – благо отсыревшее за зиму дерево больше дымило, чем горело. За работой Доброгаст позабыл обо всем.
Толпа у конюшни все росла, пугливо озираясь, подходили бабы, смерды с дальних пашен, цепляясь один за другого, как репяхи, бежали мальчишки.
– Занялось, – кричали они, – занялось!
Пылали две или три избы – огня на солнце не было видно, дым расползался над селом темным облаком, отбрасывающим коричневую тень.
Вскоре огонь удалось унять. Слезая с развороченной крыши овина, Доброгаст увидел – к боярскому крыльцу принесли убитых. Их было пятеро. Одна женщина средних лет с изодранной юбкой – синие васильки по подолу; другая – еще совсем девочка – с отсеченной сабельным ударом половиной лица, с мягкими кудельками на виске; двое рослых смердов и тот самый старик, который собирал на околице зерно. Доброгаст присмотрелся – да, так и держит в крепко зажатом кулаке горсть семян, словно боится, что смерть вырвет их у него. Убитых положили на траву, лицом к крыльцу.
Тонко заголосили над ними бабы.
– Глядите-тко! У мертвой Голубы руку с браслетом отсекли печенеги, – поднялась одна из них, в исступлении кусая, запихивая в рот волосы.
– Мести! Мести! – колыхнулась толпа.
– Эй вы, козлы бородатые! – закричал седой смерд, призывно поднимая руки. – Что же это? Надо разогнать степняков! Не дадим им жечь нас, убивать нас! Ополчимся все и рассеем их в поле, как волчью стаю!
Крикливая баба с широченной спиной, по которой хоть кувалдой бей, подхватила зычным голосом:
– Да если вы не отстоите села, то кем же вы будете тогда? Козлами и будете!
– Куда нам без оружия! – зло выкрикнул кто-то и притих.
– На кудыкину гору! – взвизгнула женщина. – Оглянись-ка кругом! Протри очи! – Она растерла на лице сажу. – Мало ли чего под рукой! За что уцепишься, то и оружие! Да какое еще оружие!
С этими словами женщина подхватила тяжелое, обгоревшее бревно, подняла его над головой:
– Вот оно, оружие! Ах ты, мозгляк! Так бы и задавила тебя!
Толпа, ругаясь, шарахнулась от брошенного бревна.
На крыльце показался боярин Блуд. Маленький, толстый, с румяным лицом и глазками, спрятавшимися за вздутыми веками, он удивительно напоминал только что вынутый из печи колобок. На нем был желтый кафтан с золотым оплечьем, льняная рубаха с наборным поясом, синие шаровары и сафьяновые сапоги. На лице – улыбка, растерянная, заискивающая. За спиной боярина встал сельский староста. Блуд сплел пальцы калачиком, похрустел ими, пересиливая страх, начал:
– Мир вам, дети!.. Гульнули злые разбойнички… занесло ветром голодную стаю, но она уже далече. Ворон не сидит на ветке: будут голодными детки… Пировать стать – по полям летать. Ну, идите, идите каждый на свое место! – махнул рукой боярин. – Конюх – к конюшне, гриву чесать, ратай – землю пахать, а я пойду носом чихать… – коротко засмеялся Блуд, едва не поперхнулся набежавшей слюной.
– Что ж вы стоите… идите, добрые люди… ступайте себе…
– Не шуткуй, боярин, – крикнул седой смерд, – мертвые подымутся! – И указал на лежавшие под крыльцом трупы.
Суровые, бородатые смерды подступили ближе к крыльцу, глядели исподлобья, хмуро. Только вздымавшиеся груди выдавали волнение.
– Оружия нам, боярин! – сказал Глеб.
– Какого тебе оружия? Ты у меня получишь оружие, – погрозил ему пальцем Блуд, бурея лицом.
– Надо ратью подниматься, – поддержал Глеба седой смерд, – дружину собирать.
– Коней нам давай, господине! Куда нам против печенегов пешки?
– Дубины возьмем, заступы…
– Да, да, – подхватила толпа, – кони твои добрые, задарма овес жрут! Давай их нам! Мечи, копья давай!
Кричал и Доброгаст, чувствуя себя единым с этой озлобленной толпой. Отчаялась душа.
Будто ледоход подошел к хрупкому мосту – крыльцу, на мотором стоял боярин, и достаточно было одного порыва ветра, чтобы пошли грохотать льдины, ломая и унося обломки.
– Опасно, батюшка, дать им оружие! – дышал спиртным перегаром в лицо Блуду сельский староста. – Ступайте прочь, смутьяны! – прикрикнул он на людей.
– Прочь, прочь! – замахал руками боярин. – Экую голку затеяли, вот я вас! Что удумали! Коней им угрских.
– Степь воевать хотим, – стояла на своем толпа.
– Умолкните! Все как один! Нет у меня оружия, не князь я… Или вы хотите, чтобы вас препроводили в Киев с гусаками на шеях?.. Нет у меня оружия! – надрывался боярин. – Вот вернусь в Киев, попрошу у княгини заставу с дружиной на Гнилые воды… Ступайте!
– Нет, не пойдем!.. Не отстанем!.. Оружия!.. Будем землю оборонять!.. Оружия!.. – словно ударилась льдина о льдину и зазвенели осколки:
– Боярин-погубитель!
– Горлорез!
– Задушил нас поборами, ободрал до костей батогами!
– Каждую борть в лесу запятнал! Межу на общинной земле проложил!
– Русь обширна, да не наша она ныне, а боярская!
– Врешь! Земля наша испоконь!
– Не отдадим наследного! Хотим жить по своей воле!
Люди кричали. Какая-то женщина подняла над головами ребенка с погремушкой из гусиного горла. Ребенок, что было силы, тряс ею.
- Предыдущая
- 4/15
- Следующая
