Краснокожий пророк - Кард Орсон Скотт - Страница 11
- Предыдущая
- 11/79
- Следующая
Как легко исцелить землю, по которой прошел белый человек. Если б сегодня все бледнолицые снялись с места и уехали, то к завтрашнему дню земля бы вернулась к обычному покою, а через год не осталось бы и следа пребывания белого человека. Даже развалины хижин, где жили бледнолицые, снова стали бы частью земли, приютив мелких животных, постепенно рассыпаясь в объятиях вьющихся лоз. Металл белого человека превратился бы в ржавчину; камни белого человека образовали бы холмы и маленькие пещерки; убийства, совершенные бледнолицыми, влились бы резкими, красивыми нотами в песнь иволги — ибо иволга запоминает все и, когда может, обращает зло в добро.
Весь день Такумсе провел рядом с фортом, следя за краснокожими, которые шли покупать свой яд. Мужчины и женщины из разных племен — вийо и кикипу, потивотами и чиппива, виннебаго и пиорава — все они заходили в крепость, неся шкуры или корзины, а возвращались, бережно прижимая чашки или маленькие кувшинчики с огненной водой, а иногда и вовсе с пустыми руками — все, что они наторговали, плескалось у них в животах. Такумсе ничего не говорил, но он чувствовал, что краснокожие, выпившие отраву, сразу лишались поддержки земли. Они не искажали зелень жизни, как это делал белый человек, скорее они вообще переставали существовать. По мнению земли, краснокожий, выпивший виски, становится мертвым. Нет, даже не мертвым, потому что он ничего не возвращает земле. «Я стою и наблюдаю за призраками, — подумал Такумсе, — не мертвыми и не живыми». Он произнес эти слова про себя, но земля почувствовала его скорбь, и легкий ветерок ответил ему, заплакав среди листвы.
На закате прилетела иволга и принялась вышагивать перед Такумсе.
«Расскажи мне свою повесть», — молча, по-своему попросила иволга, глядя снизу вверх на краснокожего глазками-бусинками.
«Ты и так ее знаешь, — ответил про себя Такумсе. — Ты ощущаешь мои слезы, прежде чем я пролью их. Ты чувствуешь мою кровь, когда ее капли еще не коснулись земли».
«Почему ты скорбишь по краснокожим, которые не вхожи в племя июни?»
«До того как пришел белый человек, — объяснил Такумсе, — мы не понимали, что все краснокожие похожи друг на друга, что все они братья земли, потому что живые существа вели себя абсолютно иначе. Мы ссорились с другими краснокожими, как медведь спорит с кугуаром, как ондатра скандалит с бобром. Но затем появился белый человек, и я увидел, что краснокожие похожи, как близнецы, по сравнению с бледнолицыми».
«А кто такой белый человек? Что он делает?»
«Белый человек похож на человеческое существо, только, ступая по земле, он убивает все живое».
«Тогда почему, о Такумсе, заглянув в твое сердце, я вижу, что ты не желаешь причинять белому человеку боль, не хочешь убивать его?»
«Белый человек не осознает зла, которое творит. Белый человек не умеет ощущать умиротворение земли и поэтому не видит смертей, свершающихся по его вине. Я не могу винить его. Но и не могу допустить, чтобы он остался. Поэтому, изгнав бледнолицых с этой земли, я не буду ненавидеть их».
«Если ты свободен от ненависти, о Такумсе, тогда ты наверняка изгонишь белого человека отсюда».
«Я причиню ему ровно столько боли, сколько необходимо, чтобы он оставил эти земли, не более того».
Иволга кивнула. Один раз, дважды, трижды, четырежды. И взлетела на ветку, которая росла напротив лица Такумсе. Птичка запела новую песню, и в песне этой не было слов, но Такумсе услышал в ней историю своей жизни. С этой поры его историю будет рассказывать каждая иволга, что порхает над землей, ибо то, что ведомо одной пташке, известно и всем остальным.
Если бы кто-нибудь со стороны наблюдал сейчас за Такумсе, он бы не понял, что сказал, увидел и услышал этот краснокожий. Лицо Такумсе не выражало ничего. Он стоял как стоял; рядом с ним опустилась иволга, попрыгала немножко, запела — и улетела.
Однако это мгновение перевернуло Такумсе всю жизнь. До сегодняшнего дня он был неопытным юнцом. Его силой, спокойствием, мужеством восхищались, но говорил он как обычный шони и, сказав, умолкал, ожидая решения старейшин. Теперь он мог решать сам, как настоящий вождь, как вождь, ведущий племя на войну. Не как вождь шони и не как вождь живущих на севере краснокожих, но как вождь всех племен в войне против белого человека. Он давно знал, что война грядет, но до сегодняшнего дня считал, что ее возглавит кто-нибудь другой, такой вождь, как Кукурузный Стебель, как Черная Рыба или любой из вождей криков и чоктавов, обитающих на юге. Но иволга прилетела к нему, к Такумсе, и включила его в свою песню. Теперь, в каких бы краях Такумсе ни очутился, люди, слышавшие песню иволги, сразу узнают его имя, имя мудрейшего из краснокожих. Он стал великим вождем всех краснокожих, в ком еще жива любовь к земле. Сама земля избрала его.
Стоя на берегу Гайо, он внезапно превратился в лик всей земли. Огонь солнца, дыхание воздуха, сила земли, скорость воды воплотились в нем и теперь глядели на мир его глазами. «Я земля. Я руки, ноги, рот, глас земли, вознамерившейся избавиться от белого человека».
Таковы были его мысли.
Он стоял на одном месте, пока не стемнело. Остальные краснокожие вернулись в свои шалаши, хижины и улеглись спать — или валялись пьяными, все равно что мертвыми. Такумсе очнулся от мыслей, на которые навела его песня иволги, и услышал громкий хохот, доносящийся со стороны деревни краснокожих, оглушительный смех и пение веселящихся в форте белых солдат.
Такумсе наконец сошел с места, на котором простоял столько часов. Ноги его затекли, но он даже не покачнулся, заставив себя двигаться плавно, а землю под ногами — мягко расступаться. Белому человеку приходится носить грубые, тяжелые башмаки, чтобы ходить по этой земле, потому что камни впивались и рвали его ступни, но краснокожий мог носить одни и те же мокасины долгие годы, потому что земля благосклонно принимала каждый его шаг. Шагая, Такумсе ощущал почву, ветер, реку, всполохи молний, движущихся вокруг него, — внутри него жила земля, он был руками, ногами и ликом земли.
Изнутри форта донесся крик, за которым последовало еще несколько:
— Вор! Ворюга!
— Держите его!
— Бочонок уносит!
Проклятия и вопли. А затем самый страшный звук на свете — звук выстрела. Такумсе напрягся, ожидая укола смерти. Но ничего не почувствовал.
Над частоколом замаячила какая-то тень. Кем бы ни был этот человек, на плечах он держал бочонок с виски. Секунду-другую он в нерешительности качался на краю забора, после чего спрыгнул. Такумсе сразу понял, что это краснокожий, поскольку, таща на себе тяжеленный бочонок, неизвестный без труда спрыгнул с высоты в три человеческих роста и приземлился почти бесшумно.
Специально ли, нет, но спасающийся бегством вор налетел прямо на Такумсе и замер. Такумсе опустил глаза. В ярком свете звезд он узнал похитителя.
— Лолла-Воссики, — сказал он.
— Вот, бочонок добыл, — похвастался Лолла-Воссики.
— Мне следовало бы разбить его, — покачал головой Такумсе.
Лолла-Воссики слегка наклонил голову, прямо как иволга, и оценивающе посмотрел на брата.
— Тогда мне придется вернуться и стянуть еще один.
Бледнолицые, гонящиеся за Лолла-Воссики, застучали в ворота, требуя у охранников отворять побыстрее. «Я должен запомнить это, — подумал Такумсе. — Так я заставлю их открыть для меня ворота». Думая об этом, он одновременно обнял одной рукой брата, продолжавшего сжимать бочонок. Зеленая земля жила в Такумсе вторым сердцем, наполняла его силой, так что, когда он прижал к себе брата, та же самая сила земли вошла и в Лолла-Воссики. Такумсе услышал, как тот восторженно вздохнул.
Бледнолицые толпой вывалились из форта. Но хотя Такумсе и Лолла-Воссики стояли на открытом месте, у всех на виду, белые солдаты не увидели их. Вернее увидели, но просто не заметили двух шони. Они пробежали мимо, крича и время от времени паля в ночной лес. Наконец, набегавшись, они остановились рядом с братьями, так близко, что если бы кто-нибудь поднял руку, то непременно коснулся бы двух краснокожих. Но никто не поднял руку, никто не дотронулся до них.
- Предыдущая
- 11/79
- Следующая
