Декамерон - Боккаччо Джованни - Страница 115

• Предыдущая
• 115/171
• Следующая

«Что это Пирр говорит? — обратясь к мужу, спросила Лидия. — Бредит он, что ли?»

«Нет, не брежу, — отозвался с дерева Пирр. — Неужели вы думаете, что я ничего не вижу?»

«Тебе что-то снится, Пирр», — в крайнем изумлении заметил Никострат.

«Да ничего мне не снится, государь мой, — возразил Пирр, — и вам ничего не снится, — какое там! Если бы это дерево тряслось так же, как трясетесь сейчас вы, то на нем не осталось бы ни единой груши».

«Что с ним такое? — снова заговорила Лидия. — Неужто ему и впрямь что-то кажется? Ах, боже мой, если 6 я была здорова, я бы непременно влезла на дерево и поглядела, что за чудеса ему мерещатся».

Пирр, сидя на груше, продолжал молоть вздор. «Слезай!» — крикнул ему Никострат. Пирр слез. «Так что же ты видел?» — спросил его Никострат.

«Вы, уж верно, думаете, что я грежу или брежу, — отвечал Пирр, — но если уж говорить по чистой совести, то я видел вас на вашей жене. Только я спустился на землю — гляжу: ан вы уже слезли и сидите там же, где и сейчас».

«Значит, на тебя тогда нашло, — заключил Никострат. — После того как ты взобрался на грушу, мы оба с места не сдвинулись».

«Да что вы со мной спорите? — воскликнул Пирр. — Я же вас видел — видел, что вы лежите кверху спиной».

Никострат был окончательно сбит с толку. «Дай-ка я посмотрю, не колдовское ли это дерево и подлинно ль тому, кто на нем сидит, мерещатся чудеса», — сказал он и полез на дерево. Стоило ему взгромоздиться на грушу — Лидия с Пирром давай развлекаться. Увидел их Никострат, да как закричит: «Ах ты срамница! Ты что делаешь? И ты, Пирр! А я так тебе верил!» И тут он поспешил слезть с груши.

Жена и Пирр ему: «Да мы сидим!» А потом видят, что он спускается на землю, — и снова приняли прежнее положение. Никострат слез, удостоверился, что они там же, где и были, и начал их ругать.

А Пирр ему: «Теперь я понимаю, Никострат, что давеча вы были правы: все, что я видел, когда сидел на груше, — это обман зрения, а вывожу я это вот из чего: как видно, и у вас был такой же точно обман зрения. А что я говорю правду — в этом вы можете убедиться, как скоро поразмыслите и раздумаетесь: если бы даже ваша супруга, честнейшая и благоразумнейшая женщина, и решилась запятнать вашу честь, то стала ли бы она заниматься этим у вас на глазах? О себе уж я не говорю, — я скорее позволил бы четвертовать себя, чем хотя бы помыслил о таком деле, а не то что заниматься им в вашем присутствии. Таким образом, всему виной грушевое дерево — это оно вызывает обман зрения. В самом деле, весь свет не сумел бы мне доказать, что вы не совокуплялись сейчас с вашей женой, если б я не услышал от вас, что вам показалось, будто и я тем же самым занимался, тогда как я не только не занимался такими вещами, а и в мыслях-то их не держал — кому же это и знать, как не мне?»

Тут Лидия, притворившись разгневанной, встала. «Как тебе не совестно! — обратясь к мужу, вскричала она. — Значит, я, по-твоему, совсем уже дурочка, коли вздумала, как ты уверяешь, творить блуд у тебя на глазах? Если б мне припала такая охота, я бы расположилась в какой-нибудь комнате, — уж ты мне поверь, — да так бы хитро и ловко устроила, что если б ты когда-нибудь узнал, я бы ахнула».

Никострат пришел к заключению, что оба говорят правду, — никогда бы они не дерзнули так при нем поступить; перестав бранить их и корить, он заговорил о небывалом случае — о том, что с дерева все представляется не так, как оно есть на самом деле.

Лидия, однако ж, делала вид, будто она все еще зла на Никострата за то, что он посмел дурно о ней подумать.

«Я постараюсь сделать так, чтобы это дерево больше не срамило ни меня, ни других женщин, — сказала она. — Сбегай, Пирр, принеси топор и отомсти и за себя и за меня: сруби это дерево. Впрочем, гораздо лучше было бы хватить топором не по дереву, а по твоей голове, Никострат, — за то, что ты не дал себе труда подумать, вследствие чего мысленные твои очи мгновенно ослепли. Пусть даже глазам твоим и почудилось то, о чем ты нам толковал, — суд твоего разумения ни в коем случае не должен был принимать и признавать это за правду».

Пирр в ту же секунду сбегал за топором и срубил грушевое дерево. Когда оно упало, Лидия объявила Никострату: «Враг моей чести повержен, и я уже не сержусь», — и, великодушно простив Никострата, который ее о том умолял, примолвила, чтоб он больше не смел подозревать женщину, которая любит его больше, чем самое себя.

Засим бедный обманутый муж, жена и любовник вошли в дом, и в этом доме Пирр с Лидией и Лидия с Пирром много раз потом, и уже без помех, наслаждались и утешались. Дай бог и нам того же![255]

Все что-нибудь да рассказали, кроме короля. Как скоро дамы, жалевшие грушевое дерево, которое ни за что ни про что срубили, успокоились, король начал следующим образом:

— Всем известно, что справедливый король является самым строгим блюстителем изданных им законов; если же он поступает не так, то это не король, а заслуживающий наказания раб. В такой именно грех — в сущности, поневоле — придется впасть и мне, вашему королю, и такие же точно навлеку я на себя обвинения. В самом деле, когда я вчера устанавливал закон для нынешнего нашего собеседования, то я не рассчитывал воспользоваться предоставленной мне льготой, — напротив того: я намерен был заодно с вами подчиниться общему для всех закону и повести речь о том же, о чем и вы, однако вы не только рассказали о том, что должно было составить предмет моей повести, вы рассказывали значительно подробнее и гораздо занимательнее, чем это мог бы сделать я, и теперь, сколько ни роюсь я в памяти, а все не могу припомнить и сообразить, какая из мне известных историй выдержала бы сравнение с вашими рассказами. Вот почему я, вынужденный нарушить мною же самим изданный закон и, следственно, заслуживающий наказания, заранее уведомляю, что готов уплатить пеню в любом размере, но льготою моею воспользуюсь. Признаюсь, милейшие дамы, рассказ Элиссы про кума и куму и про тупоумие сиенцев произвел на меня столь сильное впечатление, что я решился оставить шутки, которые умные жены вытворяют с глупыми мужьями, и предложить вашему вниманию небольшой рассказ про кума и куму, который вы, уж верно, выслушаете не без приятности, хотя многое в нем неправдоподобно.

Итак, жили-были в Сиене два молодых человека низшего состояния, из коих одного звали Тингоччо Мини, другого — Меуччо ди Тура[256], а проживали они у ворот Салайя, общались преимущественно друг с другом и, казалось, очень друг друга любили. Как все добрые люди, они часто ходили в церковь и слушали проповеди, а проповедники постоянно внушали молящимся, что души усопших ожидают на том свете слава или мука — в зависимости от их заслуг. Друзьям хотелось раздобыть достоверные о том сведения, но они не знали, как можно их получить, и потому дали друг другу такое обещание: кто первый умрет, тот постарается прийти к оставшемуся в живых и осведомить его; и на том они поклялись.

Итак, они продолжали постоянно друг с другом общаться, о чем я уже упоминал, а после того как они дали это обещание, Тингоччо покумился с неким Амброджо Ансельмини[257], проживавшим в Кампо Реджи, — жена этого Ансельмини, монна Мита, только что родила ему сына. После крестин Тингоччо вместе с Меуччо изредка навещал свою куму, прелестную, обворожительную женщину, и невзирая на кумовство влюбился в нее. Меуччо она тоже очень нравилась, а тут еще Тингоччо постоянно ее расхваливал, — кончилось дело тем, что и Меуччо в нее влюбился. Оба скрывали это друг от друга, однако ж основания у каждого были особые: Тингоччо не хотелось сообщать об этом Меуччо потому, что он почитал свою любовь к куме за грех и ему было стыдно кому-либо в этом признаться, а Меуччо держал свою любовь в тайне по другой причине: от него не укрылось, что монна Мита нравится Тингоччо. «Если я ему откроюсь, — рассуждал он сам с собой, — это вызовет в нем чувство ревности, а так как он на правах кума имеет возможность говорить с ней сколько угодно, то настроит ее против меня, и тогда я от нее уже ничего не добьюсь».

• Предыдущая
• 115/171
• Следующая