Святослав - Каргалов Вадим Викторович - Страница 2

Ольга трижды склонилась в глубоком поклоне.

Толпа на берегу благодарно загудела.

Прощай, Псков!

Сильный порыв ветра развернул кормовой стяг. Волнующаяся полоса красного шелка закрыла от взгляда Ольги удаляющийся город.

Потянулись недели водного пути. Ладьи плыли вверх по реке Великой, потом свернули в приток ее — реку Синюю, с трудом пробиравшуюся сквозь дремучие леса. Могучие ели так близко подступали к берегам, что лапы их почти смыкались над водой, и Ольге казалось, что не по реке бегут ладьи, а по лесной дороге.

Сквозь узкое оконце на корме Ольга видела ползущие мимо стволы деревьев, подмытые речными волнами узловатые корневища, лохматые кусты ивняка. Ни деревень не было на берегах, ни избушек рыбных ловцов и бортников. Глухой, малолюдный край отделял Псковскую землю от великого водного пути из варяг в греки.[5]

Ночевали в ладьях, поставив их на якоря поодаль от берега — береглись от лесного зверя и лихого человека. Костры для варки пищи раскладывали прямо на палубах, на железных листах. Вдоль бортов расхаживали всю ночь сторожевые дружинники.

Когда опадало пламя костров и забывались тяжелым сном усталые гребцы, в кормовую каюту приходил Асмуд. Кряхтя усаживался на скамью, покрытую медвежьей шкурой, отстегивал и клал рядом — под правую руку — длинный прямой меч. Язычки свечей дрожали, разбрызгивая по кольчуге Асмуда мерцающие искры. Рыжие усы княжого мужа казались отлитыми из меди.

Асмуд с вежливым полупоклоном спрашивал Ольгу о здравии, справлялся, не терпит ли в чем утеснения или нужды, и, выслушав слова благодарности, сам начинал рассказывать о славном граде Киеве, о жителях днепровских холмов — полянах, о первых киевских князьях.

Иногда вместе о Асмудом приходил кроткий старец гусляр, и тогда сказания о прошлом как бы обретали живую плоть, становились осязаемо-зримыми.

— В стародавние времена, — начинал старик, трогая узловатыми пальцами струны, — жили у реки Днепра три брата: один по имени Кий, другой — Щек, третий — Хорив, а сестра их была Лыбедь. И построили они на горе городок, и назвали его Киев. А кругом был лес и бор великий, и ловили там зверей.

Были те мужи смыслены и мудры, и назывались они полянами, от них поляне и до сего дня в Киеве…

— Иные же, не зная толком, говорят, будто Кий был перевозчиком, был-де у Киева перевоз с той стороны Днепра, — насмехаясь над ведомой людской глупостью, прерывал рассказ старца Асмуд и начинал горячо, гневно, словно перед ним сидела не смиренно внимавшая девочка, а спорщики-недоброжелатели, тщившиеся унизить славу первых киевских князей, доказывать:

— Ложны речи сии! Если бы Кий был перевозчиком, то не ходил бы в Царьград. Зачем царю[6] звать к себе простого перевозчика? Доподлинно известно, что Кий княжил в роде своем и ходил к царю, не знаю только, к какому царю, но знаю, что великие почести воздали ему в Царьграде.

Издревле были в Киеве свои князья!

— И у древлян было свое княженье, и у дреговичей, и у словен в Новгороде, а другое на реке Полоте, где живут полочане, — подтверждал гусляр. — От них произошли кривичи, что сидят в верховьях Волги, Двины и Днепра, их же главный город Смоленск. От них же и северяне. А еще были два брата, Радим и Вятко, и тоже сели в своих землях: Радим на Соже, от него и прозвались радимичи, а Вятко с родом своим поселился на Оке, и стали зваться вятичами. И жили все между собой в мире, и имели язык общий, славянский…

Гусляр возбужденно раскидывал руки, будто раздвигая ими круг известных ему племен и народов, и перечислял:

— …а на Белоозере сидит весь, а на Ростовском озере — меря, а на Клещине озере тоже меря. А по низу Оки, там, где сходится она с Волгою, — мурома, мордва и черемиса, говорящие на своем языке. А вот иные народы: чудь, пермь, печора, ямь, зимигола, нарова, либь. Все они под Русью.

Негромкий, хрипловатый голос старца звучал торжественно.

Перед Ольгой разворачивалась на все четыре стороны огромная земля, населенная разноязыкими племенами и народами, которым не было числа, как не было числа лесам, рекам, озерам, городам, сельским мирам. А в центре этой необъятной земли, приподнятый над всеми городами, стоял Киев, еще неведомый Ольге, но уже манящий город.

Ольга пыталась представить себе немыслимые просторы земли, власть над которой ей предстояло разделить с будущим мужем, и не могла. Будто туман заволакивал все — леса, реки, города, людей, даже солнце, а сама она, ничтожно малая, брела на ощупь в этом тумане, бессильно вытянув вперед незрячие руки. Сердце наполнялось страхом перед будущим, утраченным счастьем казался отцовский двор, где все было родным и привычным: рубленая изба из веселого соснового леса, подклети, скотный двор, капуста в огороде, два холопа-чудина с жонками, над которыми она после смерти матери стала полновластной хозяйкой (рано тогда взрослели люди на Руси!), связка ключей у пояса, и про каждый ключик было ведомо, от которого он замка и от которой двери. А за частоколом — Гончарная улица, где тоже все было просто и понятно: кому следовало поклониться первой, а кто сам должен кланяться, потому что человек мизинный…

От таких дум, от сердечной тревоги Ольге не спалось. Металась на мягком ложе, прислушивалась к таинственным шорохам леса, всматривалась сквозь щель оконца на далекие звезды, тяжко вздыхала. К изголовью подползала обеспокоенная мамка, сухой пергаментной ладонью трогала лоб, щеки, шептала участливо: "Аль привиделось что недоброе?" Накидывала на шею чудодейственное ожерелье из березы, взмахивала руками, отгоняя злых духов:

"Кышь! Кышь!"

Но приходило утро, рассеивая солнечными лучами недобрые тени, и Ольга опять с нетерпеньем ждала вечера, когда польются, словно журчащая в камнях вода, сказанья о временах минувших. И снова гудели струны, и старец гусляр продолжал свое повествование, и Асмуд подкреплял его напевную речь словами вескими и точными, как удар меча.

— Пришли от утренней стороны,[7] из Дикого Поля, злые насильники славян — обры,[8] и примучили дулебов из рода славянского, и творили насилие женам дулебским, — выпевал старец. — Если куда поедет обрин, то не позволял запречь коня или вола, но приказывал запрягать в телегу три, четыре или пять жен и везти его, обрина. Так мучили обры дулебов. Были обры телом велики, разумом высокомерны, но истребили их славяне, и умерли все, и не осталось ни одного обрина. И есть поговорка на Руси до сего дня: «Сгинули, как обры!» Потом хазары пришли, тоже из Дикого Поля, и нашли полян на горах над Днепром, и сказали: «Платите нам дань!» Поляне, совет меж собой сотворивши, дали им по мечу от дыма.[9] Возвратились хазары к своему князю и к своим старейшинам и сказали: «Вот новую дань захватили мы». И показали русские мечи. Тогда затревожились старцы хазарские: «Недобрая это дань, княже. Мы доискались ее оружием, острым с одной стороны, то есть саблями, а у тех оружие обоюдоострое, то есть мечи. Станут они когда-нибудь собирать дань и с нас, и с иных земель…»

— И сбылось пророчество старцев хазарских! — восклицал Асмуд, обнажая прямой обоюдоострый меч и показывая его Ольге:

— Такими мечами киевские князья Аскольд и Дир сбросили хазарскую дань, и никому больше поляне дань не платили. Сами же за данью ходили за море, двумястами ладей грозили Царьграду…

Ольга будто наяву видела истерзанных бичами дулебских жен, которые везли в телеге лоснящегося от сытости высокомерного обрина, и обрин почему-то представлялся ей похожим на ростовщика, ненавидимого в Пскове.

Видела рослых, русоволосых, светлоглазых полян, гордо протягивавших длинные сверкающие мечи плосколицым хазарам. А море, по которому плыли к Царьграду ладьи, было, наверно, похоже на огромную синюю паволоку…