Алые погоны - Изюмский Борис Васильевич - Страница 21

• Предыдущая
• 21/50
• Следующая

— Садись, Кирюша, — указал капитан Беседа Голикову на диван. — Расскажи подробнее, как исчезли твои часы?

Голиков хлюпнул носом, — он никак еще не мог свыкнуться с мыслью, что утратил подарок отца.

— Я уснул, — начал вспоминать Кирюша, — часы на руке были… забыл снять, — схитрил он, не желая признаться, что не всегда снимал их, — утром встал — нет…

— Ты подозреваешь кого-нибудь? — неохотно спросил офицер.

— Н-нет, — отвел глаза в сторону Голиков. — Не знаю.

Больше, собственно, говорить было не о чем, и Беседа отпустил Кирюшу, неопределенно уверив, что часы обнаружатся.

В этот же день, без вызова, к воспитателю пришел Павлик Авилкин. Зеленоватые глаза его избегали прямого взгляда. Он боязливо косился на дверь, которую плотно прикрыл, проскользнув в комнату.

— Товарищ капитан — зашептал он, — я в ту ночь проснулся… Смотрю, а Каменюка под одеяло свое нырнул…

Беседа сурово остановил Авилкина:

— Почему же вы об этом не сказали в отделении?.. Не по-товарищески это, Павел!

— Я хотел как лучше, — забормотал он, — только, товарищ капитан, вы не говорите никому, что я приходил… А то Каменюка жить мне не даст…

— Никогда не занимайтесь доносами на товарищей, — осуждающе отчеканил офицер. — Имейте смелость при всех, в глаза виновнику сказать правду. Только так поступают мужественные люди. Идите! — жестко приказал он.

Авилкин виновато поморгал, повернулся кругом, неуклюже качнувшись на правой ноге, и его красновато-бронзовая голова исчезла за дверью.

Воспитатель долго ходил по комнате. В том, что преступление совершил Артем, он теперь еще более уверился. Но стало вдвойне тяжело и неприятно от прихода Авилкина. Удивительно, сколько хитрости может скрываться в этом рыжем мальчишке. То на уроке естествознания притворяется, будто у него свернута шея («нервы развинтились»), то обращается к командиру роты с просьбой выписать ему на каждое утро по два куриных яйца («хочу, чтобы у меня был командный голос»), то обвязывает себе голову бинтом, — решил отпускать шевелюру.

«Надо, — подумал капитан о Павле, — уделить ему больше внимания. Вытравить дрянь из его натуры. И это не легче, чем перевоспитать Каменюку. Перевоспитать! — горько усмехнулся он, — но разве не подвергаю я опасности все отделение, оставляя в нем такого Каменюку? Разве гуманность состоит в том, чтобы из жалости к одному приносить в жертву интересы двадцати трех? Ну, хорошо, самая передовая, самая гуманная — советская — педагогика призывает: настойчиво, любовно и самоотверженно преодолевать пережитки капитализма в сознании людей. Трудом, в коллективе исправлять, казалось бы, неисправимых. Но если все испробовано, а результаты неудовлетворительны, что делать тогда? Не требуют ли принципы этой же гуманности и передовой педагогики спасать коллектив от разлагающего влияния личности?» «Да, но все ли сделано? — протестовал чей-то голос. — И не ты ли виноват, что не сумел двадцать три сделать сильнее одного, не сумел перевоспитать тринадцатилетнего мальчишку?» «Все, все сделано! — твердо решил он. — Каменюка пришел слишком морально запущенным. Мы пытались ему помочь, испробовали все, что могли, и не вина наша, а горе, что не сумели добиться успеха. Разве мало беседовал я с ним, журил и наказывал, убеждал и требовал? Довольно! Всему есть предел, и портить отделение я никому не позволю!».

Беседа решительно подсел к столу и стал писать:

Капитан еще долго писал, перечисляя проступки Артема, доказывая необходимость исключения из училища.

Закончив, промакнул лист и задумался. Все же на сердце было неспокойно. И почему-то совестно. То ли потому, что расписался в своем бессилии, то ли потому, что решил столкнуть Артема в ремесленное училище и этим как бы подчеркивал, там, мол, и такой хорош, а вот нам не подходит. Но оставалась оправдательная лазейка: «В ремесленном трудом перевоспитают». И капитан пошел к командиру роты, чтобы передать через него рапорт генералу.

Генерал Полуэктов появлялся там, где его меньше всего ждали. Худощавая фигура, острые лопатки делали его сзади похожим на юношу. Старость притаилась в складках тонкой шеи да легла желтизной на продолговатые ногти смуглых рук.

Не получив специального педагогического образования, но обладая светлым природным умом и житейским опытом, Полуэктов глубоко вникал в каждый вопрос воспитания, видя в нем ту решающую «мелочь», мимо которой остальные проходили подчас бездумно.

Замечанием вскользь, сарказмом, тонким и умным, он добивался большего, чем если бы раздражался и кричал. Вероятно, именно эта манера сражать провинившегося негромкой, короткой репликой вызывала к нему особенное уважение подчиненных, стремление их сделать все так, чтобы остался он доволен и сказал одобрительно: «Ну, ну», каждый раз имеющее новый оттенок. Свое «ну-ну» он умел произносить на десятки ладов: то по-отцовски, добродушно, то словно удивляясь и радуясь, то будто напутствуя и поощряя.

Некоторые офицеры, сами того не замечая, невольно подражали генералу даже внешне — прятали, как он, при ходьбе руки назад, в рукава шипели, и чуть приволакивали ногу. Говорил Полуэктов медленно, словно отбирал слова и мысленно отбрасывал ненужные, как добросовестный строитель отбрасывает в сторону неподходящий камень при кладке фундамента.

О жизни генерала в училище известно было немного. Знали, что шашка с красиво изогнутым позолоченным эфесом, которую надевает генерал на парадах, подарена ему самим Буденным и что, приехав на открытие училища, Семен Михайлович обнимал Полуэктова, как старого друга, с которым не чаял уже и встретиться, что до войны был генерал начальником артиллерийского училища, а в начале 1942 года командовал артиллерией армии и, очень тяжело раненный, много месяцев пролежал в госпитале. Знали, что недавно на фронте погибли его сыновья: младший — рядовой, а старший — летчик-истребитель, и от старшего остался внучок — шестилетний крепыш Димка, рано лишившийся матери. И совсем нивесть откуда известно было, что дома вечерами генерал, уложив Димку, пишет какой-то учебник. Одни говорили — военно-педагогический, другие — по артиллерии, но точно никто не мог сказать. Этим исчерпывалась осведомленность подчиненных о личной жизни начальника, который всегда был корректен, предельно взыскателен, безукоризненно выбрит и, если поблизости не было воспитанников, почти непрерывно курил, новую папиросу раскуривая о только что выкуренную.

… Сегодня он начал свой неожиданный обход в 16.30. Неторопливой походкой, заметно приволакивая правую ногу, шел он, сопровождаемый дежурным по училищу офицером. Глаз у генерала был острый. Он сразу замечал криво привешанную раму портрета, плохо почищенную бляху ремня, запачканную панель в ротной канцелярии. В конюшнях он так посмотрел на загрязненные кормушки лошадей, что широкоплечий, с пышными усами капитан Зинченко, звякнув шпорами, выдавил хрипло:

— Будет вычищено…

— Немедленно! — кратко добавил генерал.

В столовой Полуэктов приказал сопровождающему его офицеру:

— Заметьте… заведующий столы накрыл прошлогодними носовыми платками. Завтра должны лежать белоснежные скатерти! Проверите исполнение.

• Предыдущая
• 21/50
• Следующая