Русь Мiровеева (опыт «исправления имен») - Карпец В.И. - Страница 47
- Предыдущая
- 47/48
- Следующая
«Позитивная история» чаще всего связывает самозванчество с теми или иными политическими интересами, заговорами, тайными обществами и разведками. Все это, разумеется, и так тоже, и к этому придется вернуться. Но главное совсем в ином. В том, что самозванчество метафизически не имеет никакого отношения к обману. Вспомним. Мария Нагая, мать святого царевича Димитрия, узнает своего сына в так называемом Григории Отрепьеве. При этом, кем «реально» был этот человек — или не (совсем) человек, не так важно. Дело вовсе не в том, что мать святого царевича Димитрия кто-то «заставил» опознать самозванца — она действительно узнает своего сына, оставаясь верной этому знанию до смерти, что бы потом ее ни заставляли говорить. Но именно тут отворяется «время Ляпунова», когда законом становится аномия, и события развиваются по неотменимой логике «вырвавшейся из пазов» сакральной генетики, оторванной от генетики биологической, по логике «развоплощенного духа». Лучше, чем об этом написал Максимилиан Волошин в стихотворении «Demetrius Imperator» трудно:
Тут тогда меня уж стало много:
Я пошел из Польши, из Литвы,
Из Путивля, Астрахани, Пскова,
Из Оскала, Ливен из Москвы…
Понапрасну в обличенье вора
Царь Василий, не стыдясь позора,
Детский труп из Углича опять
Вез в Москву — народу показать,
Чтобы я на Царском на призоре
Почивал в архангельском Соборе,
Да сидела у могилы мать.
А Марина в Тушино бежала
И меня живого обнимала,
И, собрав неслыханную рать,
Подступал я вновь к Москве со славой…
А потом лежал в снегу — безглавый
В городе Калуге над Окой,
Умерщвлен татарами и Жмудью…
А Марина с обнаженной грудью,
Факелы подняв над головой,
Рыскала над мерзлою рекой,
И, кружась по-над Москвою, в гневе
Воскрешая новых мертвецов,
А меня живым несла во чреве…
Совершенно аналогично развиваются события и после загадочной смерти Петра III, совершенно реальные черты которого обнаруживают и сербский вождь Стефан Малый, и Емельян Пугачев, и знаменитый скопец Кондратий Селиванов. Советский исследователь А.С. Мыльников в добросовестнейшем и вполне позитивистском исследовании «Искушение чудом. „Русский принц“, его прототипы и двойники-самозванцы» (Л., 1991) писал:
«То были своего рода переменные члены уравнения, в котором константой была вера в „чудесное“ спасение Петра III, вместо которого умер или убит кто-то другой. Теперь это же объяснение вполне закономерно переносилось на самозванцев, выступавших под его именем. Да, поймали какого-то Колченко, какого-то Кремнева, какого-то Рябова и даже казака Пугачева, но „настоящий“ Петр III спасся. Оттого и реальные эпизоды биографии предыдущего самозванца могли включаться в биографию последующего (так поступил Е.П. Пугачев с историей ареста Ф.И. Богомолова). А сторонники одного из самозванцев после его задержания могли примкнуть к другому и даже подтвердить его тождество с прежним: ведь тот и другой были для остальных „Петром III“ (так поступили приверженцы разбойничьего атамана Г. Рябова, признав за него Пугачева). Образ „народного царя“ цементировал легенду, а эстафетный характер обеспечивал ее живучесть до тех пор, пока развитие шло на подъем» (с. 239).
Похожее происходило и в традиционно монархической Франции. 15 января 1816 года некоему Тома Мартену, известному в дальнейшем как Мартен де Галлардон, явился некто и потребовал, чтобы крестьянин предупредил Короля Людовика XVII об опасности. Посещение повторялось двадцать пять раз, после чего Мартена отправили в знаменитую парижскую тюрьму Шарантон, где он был признан совершенно здоровым. Вскоре вернувшегося Мартена посетили члены некоего общества под названием «Спасители Людовика XVII», которые сообщили, что дофин вскоре появится. Вскоре, однако, дофинов появилось около сорока, из которых наиболее известными были Матушки Брюно и Жан-Мари Эрваго. В 1830 году к Мартену приехал личный представитель Карла X Огюст де ла Рош-Жаклен с вопросом о том, как вести себя Королю в условиях начавшейся революции. Визионер ответил, что Карлу X лучше всего покинуть Францию, что тот и сделал. Вскоре после бегства Карла X в Париж прибыл плохо говоривший по-французски Карл-Вильгельм Наундорф, в котором не только Мартен (по собственным видениям), но и знаменитая гувернантка Дофина мадам де Рамбо опознала Людовика XVII, сына казненного во время революции Короля. Заметим, кстати, что малолетний дофин был сыном Марии Антуанетты Австрийской, то есть не только Бурбон-Капетинг, но и Габсбург, исконный наследник Лотарингского дома, что для более или менее знакомого с «династической картой» Европы полностью меняет картину революции 1789 года и всех последующих событий.
В 1834 году, вскоре после встречи с Наундорфом, Мартен скончался, а сам Наундорф неожиданно начал пророчествовать, опубликовав эсхатологический труд в духе учения о Renovatio, «Эре Параклета» Иоахима Флорского… Интересно, что современные французские историки признают физическую тождественность Наундорфа и погибшего Дофина. В частности, об этом пишет в своей книге «Людовик XVII» де Рош (X. De Roch. Louis XVII. Paris, 1987). Обстоятельный обзор литературы по вопросам французского «сюрвивантизма» опубликовал в своей работе «Революция и возвращение Великого Монарха» Франсис Бертен (она была напечатана в парижском журнале Politica Hermetica в нашем переводе в московском альманахе «Волшебная гора» 1996, №5).
Но почему именно цареубийство порождает «отворение времени» в наш «сад расходящихся тропок», во «время Ляпунова»? Дело в том, что Крестная Жертва Христа есть также и главное сакральное Цареубийство истории. Бог воплощается не в образе священника или ремесленника, но именно в образе Царя из единственно подлинно легитимной династии, изображая тем самым верховное господство установленного Им Самим монархического принципа устроения Вселенной. Пролитая на Кресте и приносимая на каждой Православной Литургии Святая Кровь открывает всем и каждому потенциальную возможность обожения, то есть реального становления Христом по благодати, по «семенному логосу» сакральной генетики. Есть совершенно потрясающий рассказ преподобного Симеона Нового Богослова о том, как после причащения Святых Тайн он видел свои руки как руки Спасителя…
Но если так, и если всякий царь есть «образ одушевлен Самого Царя Небесного» (преп. Максим Грек), то и всякая царская жертва есть образ жертвы искупительной, есть «точка мiровой литургии». Об этом, кстати, предвосхитительно знали древние культуры — вспомним хотя бы знаменитого «царя Нимейского леса». Много лет изучавший «дело Наундорфа» Леон Блуа в своей книге «Сын Людовика XVI» (L. В1оу. Le Fils de Louis XVI. Paris, 1900), кажется, коснулся этой отворяющей время «метафизической точки» цареубийства и «самозванчества»: кем физически был Наундорф для писателя не так важно. Важно иное: король, принесенный в жертву, — не только король-призрак, не только «очертание отсутствия» — он возвышается до уровня Самого Распятого Христа. Этот Король есть униженный, безымянный и бездомный Король: «Невозможно даже помыслить, не то, чтобы выговорить — у него нет ни куска хлеба, ни крыши над головой; без родства, без имени, без родины, настолько затерянный в толпе, что последний негодяй может его оскорбить; он все равно останется тем, кто он есть и будет, — Королем Франции» (рр.23-24). Все это так, но логика смыслов дает нам возможность двигаться далее, чем двигается Блуа, — бездомный Король разделил время, точнее, отворил два его потока — в одном потоке пребывает бездомный, в другом — Король. Дофин стал субъектом разных историй. Следовательно, царская жертва и самозванчество это и есть непрерывное сослагательное наклонение в истории, когда (=никогда) все (=ничто) всегда возможно (=невозможно). Это встреча временных разрезов — от двух — далее везде. Тот, кто оказывается самозванцем в одной истории, может оказаться царем в другой, более того, не только царь в «прошлом» может стать самозванцем в настоящем или будущем. Но и царь в настоящем может быть самозванцем в прошедшем и так до приближения к бесконечности, за несуществующим пределом которой, за ее абсолютом — Царь царствующих и Господь господствующих. «Самозванец» как существо внеисторическое исторической, а тем более моральной, оценке не подлежит. «Это „существо“ одновременно включает в себя и абсолютную полноту, и абсолютную лишенность, и волю к „смерти“, и бессмертие, и вечную самосохранность и риск самоуничтожения, и абсолютный нарциссизм и попытку выйти за Себя, и Бога, и „Анти-Бога“ — это „существо“ подлинный парадокс парадоксов, и даже сам факт его существования может быть как бы поставлен под вопрос, ибо в своем важнейшем аспекте оно выходит за пределы Реальности, за пределы мира Абсолюта» (Юрий Мамлеев).
- Предыдущая
- 47/48
- Следующая
