Черный лебедь - Карр Филиппа - Страница 2
- Предыдущая
- 2/80
- Следующая
У меня была, конечно, моя милая Ребекка, но вскоре после этих потрясающих откровений она уехала жить в Корнуолл, став миссис Патрик Картрайт. Я часто ездила к ней в гости и чувствовала себя рядом с ней просто чудесно. Она была всего на одиннадцать лет старше меня, но питала ко мне материнские чувства с тех самых пор, как ввела меня в этот дом.
В школу меня не посылали. Отец не пожелал этого.
Сначала у меня была гувернантка, а когда понадобилось дать мне настоящее образование, в доме появилась мисс Джарретт. Это была женщина средних лет, очень образованная, несколько суровая, но мы с ней хорошо ладили, и я считаю, что благодаря ей получила образование ничуть не худшее, чем то, которое могла бы мне дать любая школа.
Я проводила довольно много времени вместе с отцом в его лондонском доме и в Мэйнорли — его избирательном округе. Селеста всегда сопровождала нас, куда бы мы ни ехали, как, впрочем, и мисс Джарретт.
Ребекка была рада тому, как все образовалось, и, несмотря на особые отношения, которые сложились между моим отцом и мной, она с удовольствием приглашала меня в Корнуолл. Она часто рассказывала мне о том, как еще до моего рождения обещала моей матери всегда заботиться обо мне.
— Знаешь, можно подумать, что у нее было какое-то предчувствие того, что произойдет, — говорила Ребекка, — Я уверена в этом. Я обещала ей, что буду заботиться о тебе, и делала это, даже когда мы не знали, кто ты на самом деле. Как только я тебе понадоблюсь, приезжай в Корнуолл. Без всякого приглашения, в любой момент. Хотя, я думаю, ты нужна своему отцу. Я рада, что вы так любите друг друга.
Иногда он бывает очень печальным.
Было приятно думать, что Ребекка всегда готова принять меня, если возникнет такая нужда.
У меня появились новые интересы. Став признанной дочерью, я получила большую уверенность, чего мне раньше иногда не хватало, — возможно, из-за Белинды, которая постоянно напоминала мне о моем положении в этом доме. Никто, кроме нее, не затрагивал этих вопросов, но Белинда имела на меня влияние. Я часто даже с какой-то тоской вспоминала о ее возмущающем воздействии на мою жизнь. Может быть, все это объяснялось тем, что мы росли вместе, что тайна нашего рождения была долго покрыта мраком и что мы стали частицей друг друга еще до того, как хоть что-то начали понимать в истории нашего происхождения.
Однако меня очень быстро захватили мои новые взаимоотношения с отцом. До этого я считала его кем-то вроде домашнего божества. Я думала, что он совершенно не обращает внимания на нас, детей, хотя, по правде говоря, иногда замечала, как он внимательно смотрит на меня. А если он обращался ко мне (в тот период моей жизни в доме такое случалось не часто), то мне казалось, что его голос был мягким и добрым.
Белинда часто говорила, что ненавидит его.
— Это потому, что он ненавидит меня, — объясняла она. — Я убила свою мать, когда родилась. Он считает, что это моя вина. А я ведь ничего не помню об этом.
С того момента, как у нас сложились новые взаимоотношения, мой отец взял за обычай говорить со мной о политике. Сначала мне все это было непонятно, но постепенно я начала входить в курс дела. Я уже знала имена таких политиков, как Уильям Юарт Гладстон, лорд Солсбери, Джозеф Чемберлен. Поскольку мне хотелось порадовать отца, я задавала мисс Джарретт множество вопросов, связанных с политикой, и узнала от нее довольно многое; а она, пребывая, по ее словам, «в политическом доме», обнаружила, что тоже начала интересоваться событиями, происходящими в парламентских кругах.
По мере того как я становилась старше, отец начал обсуждать со мной подробности своей политической работы; он даже зачитывал передо мной речи, которые собирался произносить в парламенте, наблюдая за тем, какое впечатление они производят на меня. Временами я аплодировала ему, а иногда решалась сделать кое-какие замечания. Он поощрял меня и всегда прислушивался ко мне.
Подростком я уже могла разговаривать с ним почти на равных, и общение со мной доставляло ему все большее удовольствие. Он раскрывал мне свои сокровенные мысли. Из всех политических деятелей он более всех уважал Уильяма Юарта Гладстона, который, по мнению моего отца, должен был стать крупнейшей политической фигурой.
Либеральная партия не была у власти с 1886 года — то есть уже в течение четырех лет, да и до этого правила недолго.
Мой отец разъяснил мне все это. Он сказал:
— Дело в том, что у Старикана есть навязчивая идея — самоуправление для Ирландии, и это нам очень мешает. В стране эта идея непопулярна. Партия раскалывается пополам. Джозеф Чемберлен и лорд Хартингдон откалываются, Джон Брайт тоже. Нет ничего хуже для партии, когда выдающиеся личности начинают отходить от нее.
Я слушала с интересом. Я уже начала разбираться во всем этом и хорошо помнила тот вечер несколько лет назад, когда он вернулся домой удрученным.
— Билль забаллотировали, — сказал он. — Триста тринадцать — за, триста сорок три — против; причем девяносто три либерала проголосовали против билля.
— И что это значит? — спросила я его.
— Это катастрофа! Парламент будет распущен.
И это станет поражением нашей партии.
Так, конечно, и случилось. Мистер Гладстон перестал быть премьер-министром. Его место занял лорд Солсбери. Это произошло в 1886 году, как раз в то время, когда я начала немножко разбираться в политической кухне.
Я понимала, как расстроен мой отец, потому что он так и не вошел в члены правящего кабинета. О нем ходили слухи, касающиеся каких-то скандалов в прошлом, но никто ничего толком не мог мне рассказать.
Я надеялась, что в свое время Ребекка расскажет мне про это в связи с некоторыми загадочными событиями моего детства.
Мой отец был не из тех, кто легко сдается. Он был уже не молод, но в политике проницательность и опыт гораздо важнее молодости.
Миссис Эмери, домоуправительница в Мэйнорли, как-то раз сказала:
— Мистер Лэнсдон в вас души не чает, мисс Люси, и до чего же приятно, что он так вами доволен. Впрочем, мне очень жаль мадам.
Бедная Селеста! Боюсь, что я не слишком-то думала о ней в эти дни, и мне даже в голову не приходило, что я самовольно заняла в жизни отца то место, которое должно было бы принадлежать ей. Ведь именно к ней он должен был стремиться вернуться, именно с ней он должен был вести задушевные разговоры.
Сейчас я понимала, что Селеста уверена в том, насколько его не порадует перспектива возвращения Белинды, и ей хотелось бы, чтобы этот вопрос затронула именно я.
Это было самое меньшее, что я могла сделать.
Каждый вечер, когда отец поздно возвращался домой из палаты общин, я обычно поджидала его и, с молчаливого согласия повара, подавала ему в кабинет ужин, который, как правило, состоял из небольшой порции супа, разогретого мной на маленькой горелке, и ножки цыпленка или чего-нибудь вроде этого.
Я слышала, что жена Бенджамина Дизраэли всегда делала так для своего мужа, и мне казалось, что это очень милый жест.
Моего отца это немало забавляло. Поначалу он выговаривал мне за то, что я так долго засиживаюсь, но было совершенно ясно, что на самом деле он доволен этим. Я знала, как он хочет обсудить со мной события прошедшего вечера, и, пока он ел, мы болтали с ним на политические темы.
Между нами существовала договоренность: если он не возвратился до одиннадцати тридцати вечера, значит, он остался ночевать в доме своего коллеги по парламенту сэра Джона Гринхэма, жившего в Вестминстере поблизости от здания парламента.
Вечером того дня, когда прибыло письмо, отец запаздывал, поэтому я, сделав обычные приготовления, ждала его в кабинете. Он вернулся домой около десяти часов, и на столе уже стоял ужин.
— Мне известно, что для тебя настали нелегкие дни, — сказала я, — но я решила, что ты все-таки вернешься.
— Да, сейчас происходит множество событий.
— Ведете предвыборную кампанию? Ты думаешь, вам удастся выиграть?
— По-моему, у нас хорошие шансы. Но пройдет еще некоторое время, прежде чем мы добьемся своего.
- Предыдущая
- 2/80
- Следующая
