Паутина чужих желаний - Корсакова Татьяна Викторовна - Страница 53
- Предыдущая
- 53/54
- Следующая
– Ева! Ева, что ты наделала?..
Голос смутно знакомый. Туман злится, наливается багрянцем, не хочет отпускать. К кому?..
– Ева-королева...
К Вовке! Там, за резной дверцей, не только боль, там он – мой единственный и любимый. А я от него по-английски...
Дверная ручка удобно ложится в ладонь, позади с надрывом стонет туман, а впереди невыносимо яркий свет. Ну! Я же королева, я сумею...
...Больно. Все болит, до последней клеточки, голова особенно. А в горле саднит и что-то мешает. Мне бы глаза открыть, да страшно. Вдруг и глазам будет больно. Не стану открывать...
– Да как же так, да что же это? – Голос знакомый: сбивчивый, срывающийся в крик. Как же ее звали, эту девочку? Ольга Владимировна... – Ведь не должен был аппарат отключиться, в нем же аккумулятор, и еще запасной генератор... Надежное все, импортное. А со знакомой вашей что? Может, ее током шандарахнуло? Дайте мне посмотреть! Да пустите же! Ой, мамочки, что будет...
От голоса боль усиливается многократно, и в носу щекотно, чихнуть хочется. Это что же со мной? Впрямь, что ли, током шандарахнуло? И почему в горле так сухо и глотать что-то мешает?.. А Вовка где?
Вовка! Это ж ради него все, из-за него я вернулась. И лежу тут с закрытыми глазами, как последняя дура...
Глазам не больно. Впрочем, только им, кажется, и не больно. А вот голову повернуть... Собираю волю в кулак, поворачиваю...
Стеклянная стена, на ней блики от подмигивающей зелеными огоньками бандуры. Белый кафельный пол, на полу – я. Нет, не совсем на полу, в Вовкиных объятиях, он гладит меня по волосам, шепчет что-то на ухо. А я ничего не чувствую, и не слышу, и смотрю на него откуда-то сверху. На него и на себя... Это что же, значит, у меня получилось?..
Получилось. Вон та, настоящая Ева, в себя приходит и Вовку оттолкнуть пытается. Ну, конечно, кто ей Вовка – чужой человек! Сказать, что ли, чтобы прекратил обнимать в моем присутствии незнакомую барышню?
Сказать не получается. В горле у меня плас-тиковая трубка, и в носу тоже, и еще страшно подумать, в каких местах. Даже обидно, что в такой торжественный момент меня вроде как и нет...
– Ой, божечки! Да она же в себя пришла! – Надо мной склоняется медсестра. В густо подведенных глазах недоверчивое удивление. – Эй, вы меня слышите?
Зачем же так орать? Слышу, просто ответить не могу из-за трубки этой чертовой.
– Надо Валентину Иосифовичу срочно звонить и дежурному врачу. – Девочка бормочет что-то непонятное, медицинское, мечется между мной и другой Евой.
Тезке моей уже лучше, я вижу. Она теперь не лежит, а сидит, вертит головой из стороны в сторону и на призрак нисколько не похожа. Отчего-то хочется плакать. Наверное, и плачу, потому что щекам горячо и мокро.
– Моя королева... – На руку ложатся осторожные, чуть прохладные пальцы. – Ева, это же ты, правда?
Не могу ответить, потому пытаюсь улыбнуться. Интересно, как я сейчас выгляжу: лысая, серая, с переломанным костями, с трубками этими и кривой ухмылкой? Он меня теперь разлюбит, потому что любить такое невозможно...
– Ну что же ты плачешь, Евочка-припевочка? – Пальцы прохладные, а губы горячие, касаются сначала виска, потом щеки, а в глазах расплавленное золото. – Больно тебе? Ты потерпи, сейчас врачи придут.
Мне больно, но после его прикосновений боль кажется не такой мучительной.
– У тебя получилось... – Та, с чьей шкурой я уже почти сроднилась, смотрит на меня с каким-то светлым, почти детским удивлением, рассеянным жестом поправляя сползшие на кончик носа очки.
Снова пытаюсь улыбнуться и замечаю, как взгляд прозрачно-серых глаз становится решительным, а между бровями пролегает вертикальная складочка.
– Спасибо тебе... Ева.
Да пожалуйста... А ведь девочка изменилась, может, и получится у нее теперь разобраться со своими проблемами без меня. А я спать хочу и чтобы трубку это чертову у меня из горла вытащили поскорее...
– Еще букет! Да что ж он у тебя небережливый такой?! – Медсестра Анна Николаевна, пристроив розы в высокую вазу, посмотрела на меня со смесью заботы и неодобрения. – Каждый божий день цветочки. Это ж разориться можно. Ты б ему сказала, Ева, что нельзя так расточительствовать.
– Говорила, Анна Николаевна, только он не слушается.
Я погладила белые, еще влажные от росы лепестки и радостно улыбнулась. Сегодня у меня был повод для радости. Валентин Иосифович согласился меня выписать, а Вовка обещал заехать после обеда, забрать. А пока вот цветы прислал, чтобы не скучала. Голова у меня больше почти не болит, и спицы из ноги вынули, а самое главное, ожог на шее зажил и практически не виден. Я ведь боялась, что мне это наказание на всю оставшуюся жизнь.
Призрачная паутина исчезла в тот день, когда все встало на свои места. Вовка считает, что она сгорела, когда я ее с шеи сорвала, а я даже думать не хочу, что с ней стало. Нет ее – и слава богу!
Вовка не знает, что ко мне та, другая, Ева приходила. Я думала, не увижу ее больше, а она пришла, и я неожиданно обрадовалась ей, как родной.
Моя тезка изменилась. Она теперь больше на меня нынешнюю похожа, чем на себя прежнюю. Одета хорошо, со вкусом и не без изящества, очки на контактные линзы сменила, волосы подстригла и перекрасила в каштановый цвет, так, как я в свое время хотела сделать. Но главное, у нее взгляд изменился, от затюканной серой мышки и следа не осталось. Это мое, что ли, тлетворное влияние? Хочется верить, что да.
Егорка уже болтает без умолку, Еву однажды мамой назвал. И с усыновлением все хорошо вышло, Щирый, как и обещал, не подвел. И друг детства Лешик дожал-таки своей настырностью. Через два месяца свадьба, и, судя по сияющим Евиным глазам, вовсе не фиктивная.
А Рая умерла... На следующий день после нашей рокировки ее в кабинете нашли, а рядом старый дневник... Ева дневник прочла, так что она теперь вроде как в курсе всех перипетий. Это хорошо, мне меньше рассказывать пришлось. Да я особо и не рассказывала, все больше слушала и удивлялась, что эти отголоски чужой жизни задевают в моей душе какие-то очень чувствительные струны.
Амалия с Серафимом из дома уехали, и данным фактом Ева особенно гордилась, но говорить, на какие рычаги ей пришлось нажать, чтобы избавиться от родственников, не захотела. Повзрослела девочка...
Уже во время прощания, такого пронзительно-болезненного, что сразу стало ясно – больше наши с ней дорожки никогда не пересекутся, Ева протянула мне два пригласительных билета на Севину выставку. Открытие я пропустила, потому что боролась с последствиями комы, заново училась ходить и еще тысячу мелочей осваивала. Ева сказала, что Сева нынче восходящая звезда, все его старые работы распроданы, а на новые выстроилась очередь из желающих. Так что зря Рая переживала, Сева не пропадет...
– ...А вообще, Ева, что тут говорить, повезло тебе с мужиком! – Из задумчивости меня вывел скрипучий голос Анны Николаевны. – Любой другой разве стал бы так стараться? Ладно тебе сегодняшней цветочки дарить – это одно дело. Тут же видно, что ты на поправку идешь, и все у тебя будет хорошо. А раньше-то?
– А что раньше? – насторожилась я.
– А то, что мало какой мужик станет бабу совершенно бесперспективную каждый день в больнице навещать. Ему ж Валентин Иосифович честно сказал: «Не ждите, молодой человек, чуда. Девушка ваша к вам не вернется, потому как витальные функции нарушены бесповоротно». Это ведь сейчас ясно, что бывает чудо-то, что в порядке все с твоими витальными функциями, – она улыбнулась широко и радостно, – а тогда-то, когда ты бревном бесчувственным лежала!
Я слушала Анну Николаевну и ничего не понимала. Вовка навещал меня каждый день, пока я была в коме? Да зачем же ему?
– И деньжищи-то какие вбухал в палату специальную! Это мне недавно девочка одна из бухгалтерии сказала, что он твое содержание в клинике оплатил на полгода вперед. А ты хоть представляешь себе, Ева, сколько у нас такое удовольствие стоит?! Да в той палате оборудования одного на миллионы. А ты ж была бревно бревном.
- Предыдущая
- 53/54
- Следующая
