Подростки - Коршунов Михаил Павлович - Страница 3

• Предыдущая
• 3/46
• Следующая

— Разрешите ваш инструмент, — сказал Виталий Ефимочкин.

Девушка отдала ломик, но при этом даже бровью не повела в сторону Ефимочкина.

— Перед вами корифеи своего дела, — тут же вступил в разговор Дима Дробиз.

— Я вижу, — просто ответила девушка.

На Диме Дробизе была великолепная форменная фуражка. Лучшая фуражка в училище.

Ефимочкин разглядывал девушку. Она ему сразу понравилась, рыжая. Понравилась ее подчеркнутая независимость. Она не просто отдала ломик, а сделала одолжение, что отдала.

— Приходите к нам в училище на ансамбль «Экспресс», — сказал Ефимочкин.

— Или — «Непьющие гитары», — добавил Шмелев.

— Вы бы трамваем занялись, корифеи, — сказала девушка.

— Пущай стоит.

— Инспектор идет.

— Пущай идет, — сказал Дробиз.

К трамваю, с перекрестка, направлялся инспектор ГАИ.

Ребята окружили трамвай. Пока ребята переговаривались с девушкой, Балин молча вынул из рук Ефимочкина ломик и подсунул его под колеса.

— Три! Четыре! Шесть! Взяли! — крикнул Дробиз, придерживая одной рукой фуражку, чтобы она не упала в грязь.

Трамвай сдвинулся. Девушка легко впрыгнула на подножку и села за управление.

— Апельсинчик! — крикнул Шмелев.

— Тюли-люли! — не выдержал Дробиз.

Девушка даже не обернулась.

Над поднятым воротником куртки рыжим султаном торчал пучок волос.

— Счастливо! — крикнул Виталий Ефимочкин.

Федя Балин молча закинул в кабину ломик. Дуга была уже под током, высекала искры, и трамвай, стремительно набирая скорость, умчался по рельсам.

Подошел инспектор ГАИ, сказал:

— От лица службы объявляю благодарность.

Ребята не возражали.

— Пущай едет.

А Шмелев, глядя на Ефимочкина, вдруг произнес задумчиво:

— Ищите апельсинчик…

Виталий сделал вид, что эти слова никак к нему не относятся.

Ребята отправились дальше по своей улице. Они здесь знали каждый дом, каждый двор. Лучковский попытался задержаться около палатки с подогретым пивом. Но его подтолкнули, совсем как трамвай, и Лучковского с легкостью пронесло мимо палатки. Около папиросного киоска таким же образом хотели промануть (слово старика Лиханова) Мысливца, но он все же вывернулся и купил пачку сигарет. Угостил Зерчанинова. Остальным ребятам Мысливец сказал:

— Терапевты. Жуйте кислород!

Около здания городского суда стояли люди. Здесь всегда стоят молча, каждый со своими сложными думами и делами. Ребята проходят мимо, не останавливаются, не шутят. Кое-кто из этих ребят знает, что такое суд, так сказать, имеет об этом личное представление.

Наконец «контора» свернула к воротам училища.

Евгений Константинович Воротников работает в училище преподавателем спецтехнологии. Он такой же старый, как и Лиханов. Когда-то они вместе начали ездить на паровозах ОВ — «овечках». Потом Евгений Константинович поступил работать в училище, а именно — в железнодорожную школу Мосгубпрофобр — Московского губернского управления по профессиональному образованию.

Как все давно было! Но сейчас он идет в новое и самое современное училище, в свою лабораторию. Проводить занятия по новейшей технологии, по электровозам. Раз он идет к ребятам, значит, жизнь не прожита до конца, до последнего светофора. За последним светофором тупик, поперек пути обрезки старых рельсов и шпал, все, кончился путь. Нет, извольте погодить. Его электровоз еще на маршруте.

— Твои архаровцы уже гремели инструментом, — сказал Лиханов Воротникову, когда заметил Евгения Константиновича у депо. Лиханов сидел на скамейке и курил. — Потом рванулись в столовую первый черпак снять.

— Здравствуй, Никита.

— Конечно, здравствуй, Женя.

— Почему ты такой жестокий к ребятам, Никита? — Евгений Константинович остановился, присел рядом с Лихановым. — Сигаретку дай. Попыхчу.

Лиханов протянул замасленную, без целлофана пачку Воротникову. Евгений Константинович вытащил из нее сигарету, которая пахла больше смазочным маслом, чем табаком, зажег. Знакомая обстановка, знакомый вкус деповской сигареты.

— Жизнь тебе много пенок накидывала, скажи? — спросил Лиханов.

— Нет.

— А мы им должны кидать? Жизнь не мягкая кровать, в ней не поваляешься. А в школе я не практикую.

— В депо практикуешь.

— И разговор у меня деповский. Обмурлыкивать их не собираюсь. Сегодня опять с двоих шерсть рвал.

— Тебя, Никита, судить надо. За самоуправство.

— Брось, Женя. Не то отругнусь, фугану словечком.

— Я без ругани.

Евгений Константинович поднялся, погасил сигарету и через пути, мимо паровозного котла, который лежал, завалившись в снег, пошел к училищу.

Лиханов тоже поднялся и направился к котлу. Возле котла он снял с себя телогрейку и остался в рубашке и в жилетке. Поднял с земли молот, отряхнул рукоятку от снега и начал стучать по котлу, скалывать накипь и ржавчину. Лиханов размахивал молотом, и сильный звук молота о котел наполнял сейчас все вокруг. Разве Никита Евдокимович жесток к пацанам, которые постоянно крутятся в депо? Ничуть. Но баловать их? А за что баловать, едрёна феня? Отношение к труду легкое. Снежками можно кидаться, бесплатную газировку из автоматов пить, под вагонами веселиться, глотку драть, на девчонок заглядываться. А Лиханов был воспитан на силе и с силой не расстанется. И как-нибудь это… без прокурора обойдемся, Женя. Ишь какой скорый на руку… Хотя скорый на руку, пожалуй, он, Никита. Не беда — на пользу архаровцам.

Лиханов стучал, гремел молотом, пока его не окликнули с грузовика — привезли тормозные колодки. Лиханов, прихватив ватник, двинулся к грузовику. Он был счастлив вполне: привычное состояние физической работы. Любому из котят может хвост прищемить, всегда есть за что. Паразитов среди них много и двойщиков. Правда, не все паразиты и двойщики. У Витьки Скудатина ничего ребята. Учатся прилично. Особенно один. Начальником он в группе. Сила у парня. Где сила, там порядок. Отец у него, Витька говорит, из кузнечного цеха был, на заводе. По наследству, значит, и пошло, сила передалась. Может, отец его пару раз гвозданул за нерадивость, парень и понял, что трудом в жизни зовется. Крепкий кулак — положительное явление в семье и в работе. Закон. Никиты Лиханова закон.

Никита Евдокимович сжал пальцы в кулак, посмотрел на него, поднес к молоту, сравнил. Остался доволен кулаком.

Человек в темной комнате ковырял пол. Федя зажег свет. Отец снимал паркет. В руках у него было долото. В уже свободных от паркета местах зияли простые некрашеные доски, которые обычно лежат на полу под паркетом. Стоял в комнате мешок, куда отец ссыпал добычу. В комнате почти не было мебели, и снимать паркет было нетрудно.

Федя прижался к дверному наличнику. Отец поднял голову, взглянул на Федю:

— Осуждаешь, — и сделал несколько нетвердых шагов. — Весь в мать.

Остановился, выронил паркетные досочки, которые держал в руках.

— А зачем мне два пола, а? Два… — Он показал на пальцах два. — Что я, буржуй? Или вот ты, буржуй? Обойдемся одним. — Громко притопнул по некрашеным доскам. Покачнулся, с трудом удержался на ногах.

В депо Федя не любил старика Лиханова за несправедливость по отношению к ребятам. Примитивность, жестокость. Но отец превосходил Лиханова, потому что пил, а это, по мнению Феди, предельная жестокость и к себе самому, и к окружающим тебя людям. Водка лишила Федю отца. Он приводил отца домой из подворотен, где среди склада пустых ящиков какого-нибудь магазина-гадюшника отец коротал вечер со случайными друзьями, ездил за ним в вытрезвитель, бегал по знакомым — отдавал долги, пока знакомые еще одалживали отцу деньги. Человек опускался, зверел, мучил Федю и мать, будто доставлял себе этим последнюю и страшную радость, от которой ему самому, очевидно, бывало жутко, когда он пробуждался после хмеля и к нему возвращалось что-то человеческое. Федя в такие дни пытался бороться за него, но отец вновь «заламывал стакан» и вычеркивал из своей жизни, выбрасывал жену и сына.

• Предыдущая
• 3/46
• Следующая