Принцесса Грамматика или Потомки древнего глагола - Кривин Феликс Давидович - Страница 47

• Предыдущая
• 47/57
• Следующая

Местоимение заменяет имя, но собственного имени у него нет. Приходит время — и никто не вспомнит, какое имя оно заменяло. Но если мысль, выраженная общим текстом, не умерла, если ее читают спустя столетия, то в этом заслуга не только имен, но и безымянных местоимений…

Имена ведь тоже забываются. И вспоминаются — забытые при жизни. У каждого имени две судьбы: прижизненная и посмертная.

Генрих Лудольф… Кому это имя что говорит? А ведь оно принадлежит автору первой русской грамматики. Не церковнославянской (как грамматики Зизания и Смотрицкого), а русской, написанной за шестьдесят лет до «Российской грамматики» Ломоносова.

Замечательный советский лингвист Борис Александрович Ларин, издавший в 1937 году грамматику Лудольфа, пишет в предисловии к ней: «Как оценен был труд Генриха Лудольфа в России? На этот вопрос можно ответить коротко: большинство русских лингвистов со второй половины XVIII века и до наших дней или вовсе не знало о нем, или не обращалось к этому важному источнику, а те, кто заглядывал в книгу Лудольфа, не оценили ее по достоинству». И дальше профессор Ларин приводит отзывы о грамматике Лудольфа за истекшие два с половиной века, «чтобы продемонстрировать непроницательность и националистическое высокомерие «отечественной» критики».

Может быть, это и не высокомерие. Просто считалось, что не может нерусский человек написать русскую грамматику. Такие же обвинения предъявлялись в начале нашего века академику Гроту, в котором, по словам А. А. Шахматова, «наш язык нашел… неутомимого исследователя». Автор, уличивший Грота в его немецком происхождении, пишет: «Чутья к русскому языку у него в детстве сложиться не могло, тем более, что он был окружен то полунемцами, то простыми прислугами».

Последние слова недвусмысленно говорят о том, что националистическое высокомерие тесно связано с высокомерием социальным.

В предисловии к своей «Грамматике» Лудольф писал: «Так как я не страдаю таким смешным честолюбием, чтобы искать славы в грамматических работах, то мой покой не смутят суждения тех, кто жаждет проявить свои таланты не в исследованиях, предпринятых на общую пользу и в меру своих сил, а в нападках на других авторов».

Он писал в этом предисловии, что если русские будут писать на живом народном наречии, то они создадут свой язык и будут писать на нем хорошие книги.

Это было сказано в 1696 году. Великий русский язык создан. Хорошие книги на нем написаны. Так стоит ли забывать о том, кто предсказал это величие русскому языку, кто, может быть, и не вполне владея этим языком, написал первую его грамматику?

Местоимение МЫ легко заменяет местоимение Я, а также местоимения ТЫ и ВЫ, когда нужно у кого-то спросить:

— Как мы себя чувствуем?

Или написать в научной работе: «Мы считаем. Мы полагаем». Хотя, кроме нас, ни один человек не станет этого ни считать, ни полагать.

А что заменяет местоимение Я?

Правда, иногда оно пытается заменить другие местоимения, заявляя:

— Я строил город.

Вместо того, чтоб сказать:

— Мы строили город.

Или:

— Вы строили город.

Или даже еще более откровенно:

— Они строили город.

Но это неправильно.

Грамматика учит, что не может Я заменять другие местоимения.

Я — это всегда только Я.

Я — это всегда только Я, хотя иногда пытается заменить другие местоимения. Самолюбие местоимений — тема, еще не исследованная, но уже накопившая богатый материал.

Томас Пейн, известный в свои времена публицист, был участником трех революций: американской, английской и французской. Тут бы ему и остановиться, как остановился на одной революции его современник. Остановился — и стал Наполеоном. А Томас Пейн, герой трех революций, уехал в свою Америку умирать в нищете.

Это он, Томас Пейн, сказал знаменитую фразу: «От великого до смешного один шаг…» Тут бы ему и остановиться, как остановился повторивший эту фразу Наполеон, но Томас Пейн продолжил свою мысль: «…но следующий шаг может сделать смешное великим».

Наполеон не повторил этого продолжения.

Он уже не помнил, как стал великим, перестав быть смешным.

Что-то в этом Наполеоне уловил гимназист Алеша Шахматов, потому-то он и писал сестре: «Не знаю, как ты, Женя, но я нахожу, что Наполеон не был великий человек, а стоит даже ниже Александра Македонского. Все его победы суть не им одержанные, но духом времени, народом французским…»

Даже ниже Александра Македонского! Какое унижение для Наполеона!

Академик А. И. Соболевский в «Лекциях по истории русского языка» считает, что мужчина должен быть мущиной, поскольку происходит от древнего мужьщины — с тем же суффиксом — щин-, который мы наблюдаем у женщины. А. И. Соболевский утверждает, что суффикса — чин- здесь быть не может, откуда же у нас возьмется мужчина?

В недостаточно осведомленных кругах делались попытки рассматривать — чин- в слове мужчина как хорошо известный всем корень, а первой части — муж — отводить чуть ли не роль приставки. Дескать, главное не муж, а чин. Такое толкование приучает видеть в мужчине совсем не главное, а самих мужчин выдвигать на первый план свою вторую часть, пренебрегая исконной и древней первой. Мудрено ли, что мужество в результате у нас пропадает, а вместо него появляется чинопочитание?

Не потому ли сейчас никто не пишет мущина, как предлагал академик Соболевский, что мораль оказывает давление на грамматику?

А как мы понимаем риск? Как мужчины понимают риск?

Этимологический словарь объясняет: рисковать — буквально «объезжать утес, скалу». Умный в гору не пойдет, умный гору обойдет — вот что такое риск для современного мужчины.

Был бы он мущиной, а еще лучше — мужьщиной, как в древние времена, и все было бы совсем по-другому. Был бы у него суффикс — щин-, не претендующий на роль корня, а корнем был бы муж, означающий мужество, то есть самое главное у мужчины.

Неужели это так смертельно? Мозг перерождается в жировое вещество… У скольких людей мозг перерождается в жировое вещество, а их считают практически здоровыми. Разжиревшими, но здоровыми. Отупевшими, но здоровыми. Равнодушными, ленивыми, бессердечными, но здоровыми, практически — совершенно здоровыми…

Николай Крушевский никогда не был здоровым человеком. Но он был мыслящим человеком — с чего бы это его мозгу перерождаться в жировое вещество?

Он был беден. Подобно своему учителю, знаменитому Бодуэну де Куртенэ, он трудился всю жизнь ради куска хлеба. Зачисленный в Казанский университет в качестве сверхштатного профессорского стипендиата без стипендии, он существовал со своей семьей на средства, которые специально ради этого в течение трех лет зарабатывал в уральском городе Троицке. Он был собственным стипендиатом, он работал, трудился — с чего бы это его мозгу перерождаться в жировое вещество?

Двадцати семи лет он пришел в Казанский университет стипендиатом без стипендии, а тридцати пяти лет вышел в отставку. «Как быстро я прошел через сцену!» — сказал он в минуту просветления.

Последние два года он провел в Казанском доме для душевнобольных, забывая постепенно все, чему научился… Дольше всего он помнил свою науку — лингвистику…

Его учитель, глава Казанской лингвистической школы профессор Бодуэн де Куртенэ, написал о нем большую статью. Учитель пережил ученика на сорок два года.

Это, конечно, патология. И то, что учитель переживает ученика, и то, что живой, активный, талантливый мозг перерождается в жировое вещество, — это патология.

Другое дело — мозг застывший, зачерствевший, разжиревший… Когда такой мозг превращается в жировое вещество — это естественно, и человека можно считать практически здоровым. Безнадежным, но здоровым…

• Предыдущая
• 47/57
• Следующая