Белый тапир и другие ручные животные - Линдблад Ян - Страница 9

Несколько лет спустя другая ручная птица заставила меня вновь испытать это головокружительное чувство, и опять я с большим трудом подавил порыв. Виновником был ворон, местом действия — обрывистые скалы в горных районах Даларна.

Из всех врановых ворон, конечно же, первейший мастер высшего пилотажа. Сделать «бочку», «падающий лист», «мертвую петлю» для него пустяк. Когда сапсан, выведенный из себя наглостью этих прихлебателей, со скоростью до 220 километров в час (измерена по снятым мной кинокадрам) пикирует на спокойно парящего ворона, так и кажется, что сейчас божья кара обрушится на черную мишень. Но ворон мгновенной «бочкой» уходит в сторону и, презрительно «крукая», летит себе дальше.

Или вот еще упоительное чувство… Выйдешь все там же, в Даларна, рано утром, часиков в шесть, в огород и, закинув голову назад, пошлешь в голубое небо воронов клич. Из поднебесья чуть слышно доносится ответ, а саму птицу почти и не видно, тем более когда она, что твой сокол, сложив крылья, устремляется вниз, влекомая силой тяжести, чтобы в последнюю минуту с громким хрустом расправить несущие плоскости и приземлиться на руке. И озорная «улыбка» на лице, присущая всем врановым, когда они довольны или когда чувствуют свое превосходство.

Эту же улыбку можно видеть у пары, расхаживающей по крохотным, десять-пятнадцать метров в поперечнике, островкам на тамошних озерах. Но совсем другое выражение на «лице» несчастного чирка, который семенит следом за воронами, точно владелец багажа во время досмотра. Что-то будет с бабушкиной настойкой?.. Увы, пернатые таможенники работают на совесть. Вороны находят гнездо, и вот уже конфискация свершилась.

Пилотское искусство Кая производило на меня поистине фантастическое впечатление, тем более что до тех пор я не видел врановых даже на картинках. Он с потрясающей точностью рассчитывал свою скорость, с убранными на сапсаний манер крыльями врывался через захлопывающуюся дверь, и подчас слышен был шелест, когда он задевал края смыкающейся щели. У нас буквально сердце обрывалось, зато в других случаях его нехитрые, но безошибочные маневры заставляли нас хохотать до упаду. Кай бесподобно выполнял номер, которому позавидовал бы любой поморник или фрегат. Сидишь, бывало, утром за столом на террасе и только намажешь себе вкусный бутерброд, только поднесешь его ко рту, вдруг по воздуху проносится черный призрак, миг — и нет ни бутерброда, ни галки.

Итак, Кай был самой обыкновенной галкой, правда реагировавшей на человека. От него не веяло темным бором и глухими дебрями, но для меня-то он был первой щелкой, через которую я заглянул в заслоненный от человека покровом таинственности дикий мир. Я воспринимал его как индивида, как личность, а внешне он ничем не отличался от любой галки в больших стаях. Сквозь щелку я с растущим интересом присматривался к таинству, в которое и по сию пору проник не до конца: как животное воспринимает окружающий мир. Начиная с того лета, проведенного в обществе галки, я, что ни год, подмечаю все новые детали, но до чего же трудно сообщить другому сложившееся у тебя интуитивное восприятие! Одно для меня очевидно: близкое общение с ручными животными не просто дополняло мое исследование «диких» животных — без него этология, наука о поведении животных, свелась бы для меня к изучению функций нервной системы. Наблюдая за галкой, я сам, без помощи книг (этология как наука тогда еще только зарождалась) подмечал многие существенные черты поведения птиц. Например, такой любопытный факт. Достаточно было Каю увидеть воду, пусть даже к ней нельзя было подобраться, как он начинал производить стереотипные купальные движения. Сперва я только смеялся, потом стал задумываться. Еще один набор стереотипных движений Кай выполнял, греясь на солнце. Большинство пернатых одинаково (или почти одинаково) реагируют на жгучее солнце или на яркую лампу, излучающую тепло: они медленно, будто в трансе, поворачивают голову, так что глаз смотрит прямо на солнце или лампу. Перья, тоже как бы безотчетно, топорщатся, крылья медленно расправляются, птица замирает с раскрытым клювом и может сидеть так долгое время. Поразительно, что глаз ее выносит столь яркий свет; даже совы, например болотная, подвергают свою чувствительную сетчатку излучению, которое оказалось бы губительным для человеческого глаза. Правда, глаз птицы во многом устроен иначе, чем наш; возможно, гребень, этот загадочный вырост, поднимающийся над зрительными клетками, затеняет самые чувствительные части. А если глазу ничто не грозит, то само по себе описанное действие, несомненно, полезно для птицы — купаясь в солнечных лучах, она, вроде нас, увеличивает запас витамина D в организме и избавляется от многих бактерий.

С приходом осени, естественно, возник вопрос, как поступить с Каем. Он был равнодушен к другим галкам, да и видел их, только когда над островком пролетала очередная стая. Я всячески умолял родителей, чтобы разрешили взять Кая домой, и, покоренные этим забавным и своеобразным существом, они в конце концов согласились. Уходя в школу, я помещал Кая в просторную клетку, но, вернувшись, тотчас выпускал его. Как и все птицы, он часто пачкал, и в моей жизни видное место стали занимать ежедневные газеты: я стелил их всюду, где Кай мог сбросить бомбочку.

Минула зима, и новое лето оказалось упоительным повторением предыдущего, но, поскольку энергичная галка постаралась сорвать почти все обои со стен моей комнаты, терпение родителей истощилось, и они больше не считали Кая желанным гостем в нашем доме. Я пытался заинтересовать его другими галками, однако без особого успеха. В конце концов, настроившись на решительный лад, я вечером отнес Кая в лесок, где устраивалась на отдых ватага голосистых галок. На другой день его там не было, и больше я не видел Кая. Мы уехали с острова в тот же день, и, конечно, я тосковал, зато моя совесть была чиста. Я не сомневался, что мощный магнит машущих галочьих крыльев, силу которого я испытал на себе, помог Каю легко влиться в содружество сородичей, ведь «симбиоз» со мной был всего лишь суррогатом.

Я уже говорил, что мальчиком по ряду причин был довольно одинок. В стенах нашей Сёдермальмской мужской гимназии я чувствовал себя отменно, но после уроков контакт с товарищами обрывался. Мне было разрешено уходить за десять минут до конца последнего урока, а вернее, бежать сломя голову по булыжникам Кварнгатан и через Мариинсщее кладбище к остановке трамвая, чтобы вовремя поспеть в оперный театр. Так обстоятельства надежно отгораживали меня от одноклассников; теперь я припоминаю, что ребята почти никогда не приглашали меня к себе в гости. И я ничуть не переживал, отлично сознавая, что представляю особый случай — тут тебе и диабет, и занятия балетом, и все такое прочее. Мои друзья по театру жили в разных концах города, и ведь мы с ними все равно встречались каждый день. А придешь домой — уроки, пес, галка… То, что большинству показалось бы уединенным образом жизни, меня вполне устраивало. В футбол, которым увлекались почти все мои сверстники, я не играл, даже ни за кого не болел, и однако же никто в классе не занимался мячом так усердно, как я.

Началось с акробатики — она, как я говорил выше, понадобилась мне для самоутверждения. Впервые я попал на цирковое представление в десять лет, к тому времени я уже два года занимался балетом, научился в какой-то мере владеть своим телом и понимал, что лишь ценой исключительного упорства смогу достичь вершин и стать настоящим артистом. А может быть, акробатом?..

Увиденное на манеже заворожило меня, и дома я пытался воспроизвести акробатические номера. Научился стоять на руках, на голове, ходить на руках вверх и вниз по лестнице, делал не очень уверенную стойку на одной руке. Помню свой первый «заработок», в новом амплуа. Облизывая очередную порцию пломбира, мой одноклассник, который лучше всех нас был обеспечен презренным металлом и чуть ли не на каждой перемене наслаждался мороженым, смотрел, как я тщетно выворачиваю карманы в поисках монетки. Куда же она запропастилась?