Сиротская доля - Лукашевич Клавдия Владимировна - Страница 11

• Предыдущая
• 11/20
• Следующая

— Не оставлю, Наташечка, никогда не оставлю. Я всегда о тебе думаю.

— Хоть бы тетю Машу найти да Липочку. Может, они придут на выпуск. Так хочется, чтоб были у меня родные, — говорила Наташа печально.

— Вряд ли, Наташечка, впрочем, я разыщу их… Я бы пришел к тебе, да сама знаешь: нет у меня одежды. А у вас парадно: совестно людей.

— Знаю, дядя Коля… Все-таки вы придите…

— Главное, ты не грусти… Кончишь, и заживем хорошо.

Николай Васильевич начинал говорить горячо и убежденно: «Всякий человек может сделать другому хорошее… Ты только желай этого. И все это будет».

От приюта Наташе сделали немного белья, два платья, шубку и все скромное обзаведение и от приюта же ее устроили в мастерскую нарядов, куда она должна была переехать через неделю. Начальница призывала хозяйку мастерской, говорила с ней и познакомила Наташу. Хозяйка была высокая, сутуловатая женщина, сильная, брюнетка с большим носом, говорила она очень льстиво, хвалила себя, свое обращение с мастерицами и девочками, свою мастерскую, хвасталась заказами и уверяла, что она шьет только генеральшам да княгиням, но Наташе она не понравилась, а почему, она сама не знала. Девушка не могла знать, что истинная правда и доброта — скромны, молчаливы, себя не хвалят, о себе не кричат, а ждут, чтобы о них сказали и само дело и другие.

Перед выпуском пришел Николай Васильевич и принес Наташе образок своей работы, ленточку, мыло и помады. Он думал, что ленточка, мыло и помада — необходимая принадлежность туалета в торжественных случаях.

Он сказал, что тетя Маша очень постарела, а Липочка еще пополнела, и они никуда не ходят, живут в маленькой комнатке, в большой нужде.

— Они не очень-то мне обрадовались, Наташечка! Даже испугались и в горницу не пустили… Кажется, рассердились. У двери мы поговорили. Сказали, что не придут. И для чего им идти, если у них ты жить не можешь, — рассказывал Николай Васильевич.

— Я и не собиралась у них жить. Ну и не надо! Бог с ними! Жестокие люди, — раздраженно сказала Наташа. За последнее время она даже стала раздражаться.

Наступил выпуск. Это было в конце мая. Сколько волнений, забот и тревог пережили воспитанницы в этот день. С утра комнаты приюта кишели родными: собрались матери, тетки, знакомые. Они прихорашивали и одевали молодых девушек.

Анюта Мухина, завитая, раскрасневшаяся, в нарядном белом платье, порхала, как бабочка, и была похожа на модную картинку.

Аня Ястребова говорила и смеялась без умолку и была необыкновенно мила. Соня Малкова капризничала со своей мамой и никак не могла одеться к лицу: все ей не нравилось. Все суетились, волновались, громко разговаривали, целовались, давали друг другу обещания, клятвы помнить, писать… Наташа ходила между подругами, как потерянная, со скорбным выражением лица и застывшей на нем думой.

Торжественно был отслужен молебен в зале. Зала была полна почетных гостей, родных, воспитанниц, прекрасно пел хор и громче всех раздавался чистый голосок Наташи.

В конце залы, сзади всех, притаившись в уголке, неподвижно стоял монах… Казалось, он не присутствовал на этом торжестве, — он молча молился, и мысли были где-то далеко. Даже когда кончился молебен, он долго оставался в оцепенении. Наташа в своем сером скромном платье подбежала к нему — он очнулся.

— Спасибо, милый дядя Коля, что пришли. Я все смотрела на вас. Вот я и кончила!

— Поздравляю тебя, Наташечка! Бог поможет… — со слезами сказал Николай Васильевич и не мог продолжать от волнения.

После молебна попечитель раздавал девицам аттестаты, книги, награды. Полились поздравления. Воспитанницы пели прощальные стихи. Затем был завтрак, веселый и оживленный.

В шесть часов воспитанницы стали разъезжаться, навсегда покидая стены приюта, где они беззаботно провели детские годы. Трогательно прощались, все плакали.

— Аня Ястребова, будешь часто писать? — спрашивала Надя Андреева, порывисто и крепко целуя подругу.

— Уж два раза в неделю непременно. А то, может, и чаще. На свадьбу ко мне приходите, девицы. Я всем напишу.

— Прощай, Саша, помни, что ты клялась меня любить.

— Помню, Олечка. И ты себе других подруг не заводи. Девицы, посмотрите, какая у меня шляпка и боа кружевное… Это мне графиня прислала… Мы с мамой на своих лошадях поедем. Прощайте, девицы, приходите непременно ко мне. Я вам все покажу, — суетилась и трещала громче всех Анюта Мухина.

Последними ушли с дедушкой швейцаром сестры Андреевы. Наташа Петрова провожала их. Она оста лась одна в приюте. Здесь она должна была остаться еще несколько дней, а затем уйти прямо на место. Сегодня ее позвала к себе провести вечер начальница.

Совестно, тяжело туда идти… Что она будет там делать и говорить? Она всегда стеснялась начальницы, особы строгой и холодной…

Как не хватало Наташе теперь родной, близкой души, участия и заботы… Одна, совсем одна она в этом большом мире… Она прошла в спальню и рыдая упала на постель. Она плакала долго и горько.

Вдруг она почувствовала, что ее кто-то трясет за плечи: это была старая учительница.

— Петрова, Петрова, что так горюешь? Не плачь, душечка. Иди, тебя зовет к себе начальница. — Старушка поцеловала Наташу и отправила к начальнице.

Девушка вступала теперь на новую самостоятельную дорогу; жизнь без забот о насущном куске хлеба кончилась.

Около модного магазина с огромной черной вывеской, помещавшегося в первом этаже большого каменного дома, остановилась пролетка. С пролетки спрыгнула молодая худенькая девушка и попросила стоявшего у ворот дворника взять ее вещи. Вещей было немного: небольшая корзинка, помещавшаяся в ногах извозчика, узел и картонка. Девушка расплатилась с извозчиком, вошла магазин. Она вошла робко, вздрогнула и даже побледнела. Оглянувшись по сторонам, она спокойно, незаметно перекрестилась.

Это была Наташа Петрова. Из приюта она переехала в мастерскую и вступила на новую самостоятельную дорогу.

Навстречу ей выбежала девочка, оглянула ее и скрылась: из-за двери выглянуло несколько голов.

— Новая мастерица… — послышался шепот в дверях.

Из соседней комнаты вышла хозяйка, та самая сутуловатая высокая женщина, с которой Наташа уже раньше познакомилась в приюте.

— Ну вот… и приехали. Отлично! Работы у нас теперь выше головы. Принимайтесь поусерднее. Самое главное в деле — быть добросовестной и даром хозяйский хлеб не есть, — голосом, похожим на мужской, заговорила хозяйка.

Наташа конфузилась и молчала.

— Вы, может, думаете, душа моя, что у нас, как в «панционе» вашем?.. Нет уж, придется потесниться. В людях жить, не то что в «панционе»… Будете стараться и вам будет хорошо… Я человек справедливый. Вы, может, думаете, что в людях жить легко?!

Наташа ничего не думала, но она помнила, как эта же женщина расхваливала свою мастерскую, жизнь у нее мастериц и девочек, и посмотрела на нее удивленно: и даже испуганно. Ей стало жутко от такой неприветливой встречи.

— Спать, душа моя, вам придется в темной комнате… Особого помещения у нас нет… Это ведь не «панцион» Пойдите, там и поставьте вашу корзинку.

«Что она все про пансион говорит. Я ведь и сама знаю, что пришла не в пансион», — подумала Наташа и сердце ее сжалось.

Хозяйка открыла дверь в соседнюю с магазином комнату. Там у двух окон, выходивших на какой-то полутемный двор, работало человек 20 девушек и девочек.

Окна были открыты настежь. Между работавшими шел сдержанный говор, стучали швейные машинки. На столах, на табуретах валялись куски материи. Стояли манекены с готовыми платьями, простыми и нарядными. К обоям стен, к занавескам были приколоты рукава, воротники, выкройки, куски разных кружев и отделок.

Наташа смущенно окинула взглядом своих будущих товарок.

В этот ясный майский день они показались бледными и усталыми. И, несмотря на открытые окна, воздух в комнате был тяжелый и над головами работавших точно струился пар или пыль. Окна выходили на задний двор, где виднелись сарай, прачечная и помойная яма.

• Предыдущая
• 11/20
• Следующая