РЕЛИГИЯ И ПРОСВЕЩЕНИЕ - Луначарский Анатолий Васильевич - Страница 32

Два явления я выбираю как наиболее существенные из целого моря всяких фактов, которыми чревато было время, начиная с средневековья, характер которого я охарактеризовал вам прошлый раз, и кончая нашим временем: реформацию[126] и толстовство. Реформацию я выбираю потому, что это — самое великое религиозное явление нового времени, а толстовство потому, что оно ближе всего к нам по времени, ближе к нам и этически, потому что мы все проникнуты глубоким уважением к этому величайшему писателю, одному из величайших людей России, и, кроме того, потому, что толстовство через некоторые русские простонародные секты и через некоторые устремления русской интеллигенции и до настоящего времени сохранилось живым, не потерявшим своего социально–политического веса*.

Итак, прежде всего относительно реформации. Я вам говорил в прошлой лекции, что официальная церковь, которая превратила первобытную хаотическую церковь в прочное, хитрое, тонкое орудие угнетения, католическая церковь на Западе (а у нас в России — грубое подражание этой католической церкви, тогдашняя церковность, поддерживавшая русскую монархическую власть), — что эта официальная церковь вызвала в недрах демократии глубокий протест.

 В 1923 году это нам яснее, чем было р 1918 г,

В самом деле, ведь христианство было символом веры этой демократии и в значительной мере порождением творческого гения ее. Демократия сформулировала свое христианство, свое credo. Credo значит «верую». И постепенно это самое знамя демократического движения превратилось в искусственную самозащиту угнетателей демократии против народных масс.

Благодаря чему? Христианская демократия сама говорила — «первая заповедь — терпи», «кесарево кесарю, а божие богу», «божие живет внутри нас», «царство божие не от мира сего», блюди его внутри себя и дождешься, наконец, времени, когда придет жених небесный, часа пришествия которого никто не знает, и вот в это время будь, дева мудрая, со светильником зажженным, и ты войдешь, как любимый сын, в царство бога–отца.

Когда священники и епископы передались в другой лагерь, на сторону господ, это же положение было сформулировано так: терпи, всякая власть от бога, всякая неправда которая делается на земле, делается попущением сил небесных, а твое дело — не критиковать, а безропотно нести ярмо, которое на твою шею возложено, очевидно, по попущению господню, и счет тебе будет оплачен на том свете, после твоей смерти и после второго пришествия, а если ты здесь возмутишься и попытаешься эти счета подвести, то это будет преступлением перед богом, — аз воздам мне отмщение.

Таким образом, то же самое слово «терпи», которое для демократии христианской представляло самозащиту от отчаяния, превратилось в яд, в отраву, проповедуемую господами для подрыва всякого активного действия, всякого протеста в этой демократии.

Когда церковь такое превращение испытала, некоторые слои бедноты не могли отнестись к этому равнодушно, и если часть ее плелась, как стадо за пастырем и притом за дурным пастырем, то верхи низов, беднота городов, которая была более развита, чем беднота крестьянская, протестовала и протестовала разнообразно. Я указал уже на образование сект, из которых некоторые дошли до переоценки всех ценностей, до объявления бога, прославляемого господами, чертом, а ихнего черта — угнетенным богом бедных, который придет когда–то, чтобы сделать мир справедливым. Я указал на то, что церковь католическая пошла навстречу этому движению и уступила в том смысле, что создала некоторые монашеские ордена, которые аскетизм, присущий бедноте, себе присвоили. В России, в ответ на ересь стригольников[127] и жидовствующих[128], церковь ответила усилением строгости монашеского режима, и хоть один схимник на сто монахов и тысячу попов должен был уравновесить счет за все тунеядство, паразитство и праздность огромного числа официальных представителей церкви.

В XVI столетии разразилось новое колоссальное движение. Северные европейские страны получили христианство из Рима, и Рим, переставший быть государственно–могущественным, превратился в официального носителя церковности, в опору, регулярную, признанную законом, — опору всякой власти вообще. Для Германии, включая сюда Австрию, в значительной степени для Франции и Англии этот римский папа был чужеземным священником, который тем не менее претендовал на огромную власть в их внутренней жизни. Они называли его сторонников ультрамонтанами, т. е. загорными, которые центр христианской церкви считают существующим за горами, за Альпами, в Италии. Им противопоставлялись национальные движения Англии, Франции и Германии, которые стремились к тому, чтобы иметь свою национальную церковь, на которую могло бы опираться их национальное единство.

Империя к XVI веку давно уже перестала иметь римский характер, империя сделалась священной Римско–Германской империей. Германские вожди, — тот или иной германский король, — франкский ли, вышедший из того племени, которое завоевало Францию и дало ей теперешнее название, или габсбургский, австрийский герцог, или какой–нибудь другой, — рукополагались, венцы на них возлагались руками пап, и они считались после этого императорами всей Европы, так сказать, всего мира: да будет единая духовная глава — папа и единая мирская глава — император. Между ними, конечно, происходила борьба. Папа говорил: «Ты, император, являешься моим помазанником и должен исполнять мою волю». А император говорил: «Я — господин, я — настоящая власть, а ты только жрец; если я захочу, то я могу преспокойно показать тебе всю силу настоящего реального меча». И были разные моменты в этом отношении. Гогенштауфены, например Фридрих II, не признавали папу нисколько, относились к нему совершенно пренебрежительно. Но это не всегда удавалось, и, например, император Генрих IV[129] вынужден был идти в Каноссу (это слово до сих пор сохранилось со смыслом униженной сдачи победителю), в рубище и власянице, стоять у окна дворца маркграфини Матильды и выпрашивать прощения у папы Григория VII, который своими буллами и проклятиями довел до того, что от него отшатнулись все подданные. Шла борьба между светским мечом и духовным, но эта борьба была из тех, о которых говорят — милые бранятся, только тешатся. Мало того, протесты со стороны того мира, который раздирался когтями, с одной стороны — папскими, а с другой стороны — императорскими, заставили сейчас же эти вершины слиться в одну вершину одной массивной пирамиды, которая навалилась на мир и от которой хрустели косточки у всех народов.

Тем не менее, отдельные народы стали формулировать свои сепаратные программы. Возьмем самые крупные из таких народов — Англию, Францию, Германию.

Реформация в каждой из этих стран шла особо. Основная сущность реформации, с точки зрения политической, заключалась в стремлении этих народов отделиться от верховенства пап. Чье же тогда верховенство в церкви должно быть признано? Очевидно, светской власти. И то самое, что в конце XVII столетия произошло в России, когда Петр Великий провозгласил себя начальником церкви, который стоит выше патриарха, уничтожил патриаршество и сделал синод просто одним из министерств, подлежащих ведению императора, то самое было внутренней тенденцией реформации XVI века. Светская сила стремилась воспользоваться желанием народов отложиться от невыносимого гнета и невыносимых поборов Рима, чтобы присвоить себе и духовную власть и в то же время секуляризировать, т. е. конфисковать, церковные имущества. Такова политическая сущность реформации. Но самой важной была ее сущность социальная, которая в разных странах выражалась разно. Носителями социального движения реформации были средние классы, торговые классы, ремесленники, а также часть дворянства, среднего и мелкого, и — в зависимости от того, какую роль эти классы играли в разных странах — разный характер приобретала реформация как движение социальное. Всюду, говорю я, основным носителем ее являлось то, что мы можем назвать мещанством с примесью мелкого дворянства и даже части духовенства, но захвачены были и деревенская беднота, и деревенский среднезажиточный класс. Рост средних классов вызвал явления Возрождения (Ренессанса) и Реформации.